Перейти к содержимому

Стихи

ТУРИНСКАЯ ПЛАЩАНИЦА

ТУРИНСКАЯ ПЛАЩАНИЦА
«С сердцем, отягощенным множеством печальных дум о событиях этой ночи, поднялся я утром пятого дня, когда уже отзвонили к первому часу, и Вильгельм, грубо тряхнув меня за плечи, известил, что совместное заседание вот-вот начнется. Я выглянул в окошко своей кельи и ничего не увидел. Вчерашний туман превратился в плотную, цвета молока, пелену, целиком укрывшую монастырский двор».
Умберто Эко. Имя Розы

Черной горою да полем зеленым
Ехал епископ из Авиньона.
Дорога бежала белой полоской.
Что-то лежало в его повозке.
Что там таится? Не рожь, не пшеница,
Не ока зеница, не неба зарница,
Не праведница и не блудница —
Там Туринская плащаница.

Въехали в город в северной части.
Вера — не счастье, счастье — причастие.
Будут на ужин им слезы коровьи,
Хлеб с кипятком, молоко с кровью.
Вечер расплакался выжатой губкой.
Горькие слюни стекли по скорлупкам
Битых орехов на рыночной площади —
Их растоптали епископа лошади.

Ночью над городом колокол вешался.
Пьяный звонарь над бедой его тешился.
В городе пост, а над ним — Воскресение —
Дьяволу — горе, нам — во спасение.
Вышел епископ и вынес реликвию.
Божья коровка не верит в религию:
Мертвую тлю щупая усиком,
Завтракает на лице Иисусовом.

Он говорил мне, прежде чем вышел:
«Будьте как кошки, будьте как мыши,
Будьте как дети, будьте как звери,
Будьте как стены, будьте как двери.
Будьте как праздник, будьте как битва,
Будьте как кожа, будьте как бритва,
Звонкою песней в горло немое,
Ложкою меда в бочке помоев —

Во имя всевышних, во имя всенижних,
Во имя ближних и во имя лишних,
Во имя слабых, во имя сильных,
Во имя уродливых и красивых,
Во имя железных, во имя медных,
Во имя румяных, во имя бледных,
Во имя разогнутых и согнутых…»
Я видел его до последней минуты.

Ходили по городу странные вести,
Будто меня с ним видели вместе,
Будто бродили два оборванца,
Два оборванца, два иностранца.
Он был небрежен и неосторожен,
Он был задержан и уничтожен.
Меня пожалели, меня простили,
Предупредили и отпустили.

Вам — добродетель, мне — искушение,
Вам — победа, мне — поражение,
Чаша Грааля — мне битая ваза,
Друг мой — разбойник зеленоглазый.
Утром застонет в вихре опилок
Город, застреленный мною в затылок.
Будет мне нимбом пепел окраин…
Я выбираю исчадие рая.

ТИЦИАНОВА ДЕВСТВЕННИЦА
В этом небе воздух — спирт неразбавленный —
Дружен с миром, как хлеб дружен с голодными.
Я стекаю сегодня легкими каплями
По кресту с опавшими позолотами.

Веселитесь, друзья, ведь ничто не изменится,
Если я не приду к вам с простуженным голосом.
Посмотрите, как тицианова Девственница
Убирает со лба мои мокрые волосы.

Я пою, но не знаю, зачем это делаю.
Ведь они не увидят, праздно пришедшие,
Как срываются в кровь мои пальчики белые,
Не посмотрят в глаза мои сумасшедшие.

Голубица грустит над своими младенцами,
Не добитыми пулями юных охотников…
Я бледнею разорванными полотенцами
На пути между Богом и подоконником.

Я найду свою тень у каждого деревца,
Я найду свой хлеб у каждого колоса.
Я живу, пока тицианова Девственница
Убирает со лба мои мокрые волосы.

ПРОЩАНИЕ
Эта ночь била ветром в огонь на стекле,
Черным демоном выла над этим жилищем…
Она дала ему утром воду и хлеб,
Чтобы он не ушел в это странствие нищим.

Она стала сестрой этих древних богинь,
Статуэтки которых на россыпи полок…
Она легла бы песком под его сапоги,
Если б знала, что путь его будет так долог.

Черной краской на белой стене — это счет,
Это список проскрипций на дне одиночеств…
Она накапала б воска и стала свечой,
Если б знала, что он не вернется до ночи.

И над каждой иконой — анафемы гнет,
И над каждой лампадой — знаменье угрозы…
Она взяла бы деревья и стала огнем,
Если б знала, что он не вернется к морозам.

Этот лик не поведает ей ни о чем,
Амальгама ее не научит законам…
Она взяла бы железо и стала мечом,
Если б знала, что он будет драться с драконом.

Она видела окна, но ночь в них темна,
И она не заметила, хоть считалась и мудрой…
Она во все бы бокалы нали́ла вина,
Если б знала, что встретит его этим утром.

ПРИШЕСТВИЕ
Никто не видел, как ты шел из лесу —
И кровь текла по рукам и из носу.
Да кто узнает тебя — и без креста?
Да кто признает в тебе Христа?
Да кто поможет хоть одеждой драною?
Да кто ссудит тебе рубль с полтиною?
Да кто напоит хоть водою из крана и
Не окликнет тебя скотиною?
Да кто залечит твои раны страшные?
Да кто омоет тебе голову?
Да кто поверит, что ты не бражничал?
Да кто поверит тебе — голому?

И в церковь пустят не дальше паперти —
Что сердцем чист, если с грязной кожею?
И, издали поглядев на распятие,
Ты не найдешь ничего похожего.
И, не дослушав попа речистого,
Ты, озираясь, здесь ищешь знакомое.
Но не увидишь ты Мать Пречистую —
Лик опорочен лукавой иконою.
И, пробираясь толпой базарною,
Не заболеешь чумой и оспою.
И только душа вся до крови в ссадинах.
Ох, ты не вовремя здесь, Господи!

И может ты даже лечишь от печени,
И может ты даже в чем-то полезный,
Да только тебя чуть не искалечили
Два молодца с кулаками железными.
И, может, ты даже накормишь страждущих,
И, может, ты даже поднимешь Лазаря…
Да только не надо мне капать на душу.
И, сплюнув три раза, уйду от сглаза я.
А ты усмехнешься — лихая братия!
И скажешь горестно: «Ну будь по-вашему!»
И упадет грязно-белой скатертью
Путь по снегу свежеопавшему.

ИУДА ИСКАРИОТ
От моря к морю — звездою грязной
И в божьем стаде — овцой паршивой
Живет Иуда, живет и дразнит
Кривым лицом да рубашкой вшивой.

От моря к морю — подонок редкий,
От моря к морю — убить охота.
И гадит на пол железной клетки
Душа Иуды Искариота.

А он ложится ступенью храма,
Прохладу утра не чувствуя кожей.
Дорогой пыльной идут бараны,
И вместе с ними — сам агнец Божий.

Восходит солнце плевком кровавым.
Участок малый давно распахан
В Святой земле, и течет отрава —
Иуды семя — от уха к паху.

От неба к небу — стоять спиною.
А он — не праведный и не кроткий.
Одно лишь имя сухой слюною
Глотать комками, копаясь в глотке.

А может, помнишь, как шли по полю,
И было лето светло и жарко?
Где распинают любовь любовью,
Идет по кругу Иуды шапка.

А может, знаешь, как при аресте
Он целованьем предаст кого-то?
Ты слышишь? Плачет в отхожем месте
Душа Иуды Искариота.

Ты слышишь? Гнется тростник под ветром.
Ты слышишь? Дышит средь всякой мрази
Иуда, бедный своей победой.
Живет Иуда, живет — и дразнит.

ПОСЛЕДНЯЯ СТРЕЛА
Ты рад, что не чувствуешь стали в спине,
Ты рад, что погиб другой.
Последний мятежник приставлен к стене,
И город их предан и гибнет в огне,
Зажженный неверной рукой.
И тот, кто не спал, давно уже спит,
И дерево стало золой…
Но, выйдя из замка, ты будешь убит
Самой последней стрелой.

Твой жрец записал на белом листе
События этого дня.
Ты больше не ждешь неприятных вестей,
Ведь утром тобою распят на кресте
Их главный хранитель огня.
И женщинам их приказал любить
Твой воин усталый и злой…
Но, выйдя из замка, ты будешь убит
Самой последней стрелой.

Их знамя срубило слепое копье.
Их дети забыли язык.
И весело стало в доме твоем,
И если кто-то еще не пьет,
То уже постигает азы.
А ты ходишь ночью, и дверь не скрипит,
И ты носишь кинжал под полой…
Но, выйдя из замка, ты будешь убит
Самой последней стрелой.

А после, к бойницам лицо прижав,
Ты смотришь в глаза луны
И гладишь потом рукоятку ножа,
Но в пламени этого мятежа —
Пламя последней войны.
И пусть в подземельях смола кипит,
И палач наготове с пилой…
Но, выйдя из замка, ты будешь убит
Самой последней стрелой.

ГОБЕЛЕН
От тщеты бытия оградясь чередой укреплений,
Созданных в мыслях в камере после пытки,
Он думал о детстве и белом единороге на гобелене,
Который жевал траву — зеленые нитки.

Боже! До чего эта зелень нетленна,
И как ничтожны здесь времени превращения!
Сколько лет единорог не сходил с гобелена,
Не зная ни голода, ни пресыщения.

А слева, на переплетенье атласном,
Прекрасная, как похищенная Зевсом Европа,
Стояла девица, вышитая синим и красным,
С букетом из лилий и гелиотропов.

Бесстрашная, она улыбалась, не веря
В то, что эти нити непрочны,
Зная, что ее защита от зверя —
Это лишь ее непорочность.

Содрогалась от смеха большая тюрьма,
И черная тень, стоя на пороге,
Шептала: «Монсеньор, узник сошел с ума!
Он бредил о деве и единороге!»

А смех бежал по коридорам и лестницам,
Разбивая двери, замки и засовы…
Он знал, что больше нет единорогов и девственниц,
Кроме вышитых и нарисованных.

ЛЕДИ ДЖЕЙН ГРЕЙ
Когда она оставалась одна,
Освобождаясь от мира бремени, —
Видела, как штормовая волна
Идет наверх по реке времени

В краю, где бродят слепые огни
Среди тумана шагами тихими,
Где бьются о берег замерзшие дни,
Слетая с волны холодными льдинками.

Когда она оставалась одна,
Ловя ускользающие мгновения,
Под рукою ее стена
Дрожала от легкого прикосновения.

Двоилась черная полоса
В окне, не тронутом занавесками.
Мелькали буквы в ее глазах:
Латинские, греческие, еврейские.

Дымилась трепетная свеча —
Язык багряный во рту полночи,
И слабый голос ее кричал,
Сражаясь с адскими полчищами.

И губы шептали в сырую ночь,
Бросая стоны в ладони ветра:
«Нет, нет, уходите прочь,
Vade retro!»

О, леди Джейн — она станет серей,
Чем ряса, чем имя, с которым дружила,
Когда засверкает на топоре
С утра росинка слезою лживой.

Прогнется крутою дугою мост
Над бездной, над мертвой пастью голодною,
И содрогнется прочный помост
Под ее стопою, такою бесплотною.

Она увидит на самом дне
Потока: рядом совсем лежит с ней
Ее королевство на девять дней,
Девять дней — как девять жизней!

Когда она оставалась одна,
Освобождаясь от мира бремени, —
Видела, как штормовая волна
Идет наверх по реке времени.

***
Однажды кисть или перо
Напишет стих или картину,
Как поутру у гильотины
В улыбке исказится рот.
И упадет слезинка в бочку
Всех Данаид, когда потом,
Под восемнадцатым листом,
Поставит век кровавый точку.
И капля лишняя случайно
Вниз полетит из бочки той,
Где кровь мешается с водой,
Где смех мешается с печалью.
И поплывет по водам Леты,
Вниз по течению реки,
Венец из роз великолепный —
Оборванные лепестки…

ХАКИМ ИЗ МЕРВА
(По Х. Л. Борхесу)
Когда воздух пустыни белес и слепящ,
Когда солнце сводит с ума,
Когда полдень накинет свой порванный плащ
На дома,
Когда с минарета натянутый нерв
Песня бросит в песчаную даль,
Красильщик в маске вернется в Мерв
Навсегда.

Он пройдет через город, как нож через мед,
Он не обернется на крик.
Он найдет свой дом, зайдет и замрет
У двери.
Он замрет, подумает и не поймет,
От чего же он так бежал, —
А потом улыбнется и облизнет
Мед с ножа.

Он увидит, как на стене засверкал
Яркий солнечный блик,
Как отразится на бронзе зеркал
Его укутанный лик.
Он почувствует запах окрашенных кож,
Поднимавшийся из глубины,
И старой двери передастся дрожь —
Дрожь от его спины.

Он увидит в окне — солнцем не опален,
Рвет орел небес паутину,
Он летит, и стремителен этот полет,
Как бегство из Мекки в Медину.
Но вовек никогда не заносит орла,
Куда залетает муха,
И верблюд не пройдет сквозь иглу, но игла
Пройдет сквозь верблюда ухо.

Он подумает, глядя, как туча мглой
Закрывает его небосклон:
Что лучше — быть мухой или иглой?
Верблюдом или орлом?
Что лучше — быть великим в большом
Или великим в малом?
А ветер горячий лицо ему жег
Сквозь шелк покрывала.

Он сказал, что кармин и пурпур — обман,
Что лживы любые краски,
Что родина кедра — это Ливан,
А сталь родилась в Дамаске,
Что Бог недаром проклял свинью,
За то, что глупа и гря́зна,
Что от проказы долго гниют,
А смерть от копья прекрасна.

Когда его кровь впитает песок,
Как влагу — сухие ведра,
Натянет вечер свой поясок
На ночи черные бедра.
Последняя тень переступит порог,
И будет рождаться сказка,
Как жил и умер один пророк —
Из Мерва красильщик в маске.

Скажут, что он ненавидел людей
За их зеркала и ложа,
Что он любил вдыхать в темноте
Запах окрашенной кожи…
И будут они вдохновенно лгать,
Неистово и поспешно.
А луна с бесстыдством, присущим богам,
Смотрит на них с усмешкой.

БЕГСТВО ВИНСЕНТА МУНА
(По Х. Л. Борхесу)
Когда рассеялся дым,
Он понял, что подавили восстание.
Кто-то ударил в тыл
С другой стороны мироздания.
Гул шагов о беде
Ему говорил сквозь анфиладу.
Он нагнулся к воде —
И тронул ее движеньем Пилата.

Он поднял ворот пальто —
Из-за стыда или от холода.
Его не заметил никто,
Когда он уходил из города.
И на вокзале в вагон
Садясь, как будто во время болезни,
Лицо закрывал платком,
Скрывая прикосновение лезвия.

Сквозь пелерину вьюг
Колеса звенели, как тридцать сребреников,
Далеко на юг
Унося, увозя изменника.
Ночью прибудет в порт
Корабль и отправится утром рано.
Тихо взойдет на борт
Корабля
человек со шрамом.

Каплей в людской реке
Лицо его смоется и позабудется.
Он вспомнил, как манекен
Расстреливали солдаты на улице.
Лопалась тонкая ткань,
И ветер, клочья ваты взвивая,
Плакал, а издалека
Казалось, что эта кукла — живая.

***
Она шлет войска на запад за золотом
И на восток — за амброй и мускусом,
У нее все руки исколоты,
У нее все губы искусаны.

Она сидит на троне в окружении факелов
В белом одеянии праведницы,
Над ее головой серебряным ангелом
Рассвет празднует наступление пятницы.

Она посылает своих апостолов
Молиться за наступление вечера,
И катится копейкою по столу
Солнце ее с лучами иссе́ченными.

Но никто не появится во поле,
Пока платье ее не износится,
И дорога к Константинополю
У нее между волосом и переносицей.

Она раздает на улицах милостыню,
И рады приходу ее обреченные,
Она всегда разрешает милостиво
Целовать одежды свои золоченые.

Так отчего же, милая, тебе печалиться,
Если все города разведаны?
Командиры сильны и отчаянны,
И солдаты смелы и преданны.

И темница твоя не тесная,
И рубашка твоя не с заплатами.
Только ходит по всем окрестностям
Твое солнце — глаза заплаканы.

Только бродит твое красно солнышко
По веревочке твоего лица,
И затянет петлею горлышко —
Не покаяться, не подвинуться.

Только в горнице твоей холодно,
И соришь ты рваными бусами.
Только руки твои исколоты,
Только губы твои искусаны.

ДЕВА И СЕРДЦЕ
Когда-то я слышал сказку о том, как в дальней стране
Утром солнечный лучик пляшет на пыльном окне.
Там домик с покатой крышей, крытою бересто́й,
Двери его — на запад, окна его — на восток.
Утром приходит солнце — так уж заведено, —
В окна оно заходит, в двери выходит оно.
Солнце летит на небо — у солнца свои пути,
Солнце уходит дальше, чтобы другим светить.

Жила в этом домике дева, смотрела в лесную даль.
Губы ее — кораллы, глаза у нее — миндаль,
Руки ее — из снега, сердце ее — изо льда…
Она была прекрасна, она была молода.
Она по ночам ложится, она по утрам встает.
Птицами и цветами вышито платье ее.
И вот грозовою ночью она, весела и зла,
Пришла неслышной воровкой и сердце мое унесла.

И ночью, темною ночью, когда бушевала гроза,
Я видел у изголовья безжалостные глаза.
И я обошел полмира, утратил покой и сон,
Свет от чужого солнца жалил мое лицо.
Я шел по чужим дорогам, сидел у чужого огня,
Я видел многих — и многие тоже видали меня.
Но только никто не видел ни близко, ни далеко
Платье ее из шелка с птицею и цветком.

Люди, слышите, люди, невидимая никем,
Ходит по свету дева с сердцем моим в руке.
Голос ее серебристый рушит любой гранит,
Смотрит она на сердце — и смеется над ним.
А я у чужого порога снова стою один,
Ветер, холодный ветер дует в моей груди.
Люди, ее не троньте, не делайте ей ничего.
Пусть сердце себе оставит — оно все равно мертво.

Когда-нибудь кончится время, когда — не знает никто.
Снова вернется дева в свой постаревший дом,
Снимет тяжелую обувь и разожжет камин…
Посмотрит она на сердце — и заплачет над ним.
А я, проходя случайно, один на своем пути,
Гляну в ее окошко и не смогу отойти.
И два одиноких взгляда впервые за столько лет
Сойдутся, и мир исчезнет, когда она выключит свет.

ДОННА АННА
Белы снега в Кордильерах.
В черные волосы — розу.
Не троньте меня, кабальеро,
Пока я курю папиросу.
Ветром земли Ханаана —
Запахи пряностей разных…
Не плачьте, о донна Анна,
Ваши глаза прекрасны.

О, господин коррехидор,
Пустите меня, хулигана,
Туда, где идет панихида
В соборе святого Стефана,
Где, наклонясь к изголовью,
Под звуки церковного хора
Сейчас истекает любовью
Вдова моего командора.

Мертвому место в склепе,
Женщине место в серале.
Ангел будет на небе,
А дьявол будет в подвале.
А я между тем и этим
Стою на земной твердыне,
Один на всем белом свете,
Своей обуян гордыней.

Воздух — звезде и птице,
Земля — кроту и мышонку.
Бросьте меня в темницу —
Я перегрызу решетку.
Закуйте меня в оковы,
Отбейте мне ум и печенку,
Поставьте ко мне часового —
Но я совращу девчонку.

Юноша с розовым бантом
Тянет свой aquavitae,
Огненная сарабанда —
Пляска святого Витта.
И среди этого ада
Песня моя все победней.
Идите, о донна Анна,
Я ухожу последний.

ДРУГОЙ МИР
Есть мир, где плодоносит смоковни́ца,
Где первенцы в Египте не умрут,
Где склон полог, а дол скалист и крут,
Где саранча не станет есть пшеницу,
Где Лазарь не покинет мрак гробницы,
Неся на теле тления печать,
Где город свой на смерть чужим мечам
Не даст иерихонская блудница.
Благополучен путь в Фарсис из Яффы,
Не будет шторма, бунта и кита,
Ударит камень прямо в центр щита,
Хоть был нацелен в око Голиафа.
Там сжалится над пленным Каиафа,
И Анна будет кротким, словно лань,
Он пленнику свою протянет длань,
Благословя его на путь деяний.
Но пастырь плачет и идет во тьму.
И дьявол крикнет с хохотом ему
Вослед: «Ты проиграл, галилея́нин!»

ЧЕТВЕРТАЯ РЕКА

1
Однажды ночью, где-нибудь между
Двумя городами в чужой земле,
Отряд покинет песок побережья
И на востоке исчезнет во мгле.

Когда звезда на небе погасла
И в городах потушили огни,
Все колеса намазали маслом,
Чтобы не скрипели они.

И уходили в молчании жутком,
Чтобы услышать их не могли,
Двигаясь совершенно бесшумно,
Будто б и не касаясь земли.

А где-то в обозе, совсем неприкаян,
На дне окованного сундука,
Лежал и ждал своего пергамент,
На котором протекала река.

Есть реки с разными именами,
Что и не ждали доли такой —
Стоять обманными письменами
Перед последней четвертой рекой.

Чьи воды, будто плод запрещенный,
Выводят на свет потаенную мысль,
Скрывая от глаз непосвященных
Для посвященных открытый смысл.

Они уходили в рассветное пламя,
Пока их первый порыв не остыл,
И мяли багряную орифламму
Горячие, желтые пальцы пустынь.

Когда за добычей слетятся грифы,
Парящие преданно в небесах,
Апокрифы, знаме́нья и мифы
Растают в похолодевших глазах.

И в северном городе, том, что всех краше,
Девушка станет внезапно бледна.
Она оставит извечную пряжу
И больше не тронет веретена.

Она посмотрит из узких окон
На спящий у ног ее каменный град,
И тихо слезинка падет из ока —
Последняя, как река Евфрат.

2
В стране неверных, в дальней стране,
Где небо дышит смертельным жаром,
Лежат рыбы на высохшем дне,
И солнце им обжигает жабры.

Вода ушла далеко назад,
Оставив их посреди пустыни,
И солнце светит в рыбьи глаза —
Безумные, высохшие, пустые.

Смотри, смотри — не видя беды,
Они уходят к новой отчизне
С флягой отравленной воды,
Пересекая пустыню жизни.

Их речи дерзки, сердца легки,
Они беззащитны, как две мишени.
Они идут через пески,
Чтобы свернуть ангелу шею.

Не плачь, дитя, что намок твой лоб.
С тобой ничего не может случиться.
Когда начнется новый потоп,
Ты будешь рыбою, а не птицей.

Ты будешь плавать в сырой глуби́,
И мысли твои будут смутны и редки,
А над тобой в небе голуби
Несут на ковчег зеленые ветки.

Потом, когда отступит вода,
Даруя жизнь родникам и рекам,
Ты вспомнишь, как лоб твой намок тогда,
Когда еще ты была человеком.

Ты будешь лежать не на спине,
А на боку, как всегда лежала,
В стране неверных, в дальней стране,
Где небо дышит смертельным жаром.

ВЕЧЕР В ЭДЕМЕ
Где-то там, далеко-далеко,
За сплетенными в цепь кольцами горизонтов,
Есть земля, что течет медом, и молоком,
И серебром, и золотом.

И я прикоснусь только на миг
К краю цепи пальцев кончиками,
И она на целый мир
Зазвенит веселыми колокольчиками.

И пойдет по земле золотая дрожь,
Облегчая страданья больным и раненым,
И проснется спящий у врат сторож —
Ангел с мечом пламенным.

Я знаю, что он очень устал,
И столько лет ожидания вечности
Он думал о том, как его снимут с поста —
И он отдохнет по-человечески.

И я подойду к входу в страну,
Чтоб сказать доброе слово охраннику,
И четыре реки сольются в одну,
Преграждая путь дерзкому страннику.

А он прикоснется рукой к волне,
И волна, притихши, на дно уберется.
Я знаю — он удивится мне.
Я знаю — он мне улыбнется.

И я расскажу ему о городах,
Об их площадях, дворцах и темницах,
О том, что девица не стоит плода,
О том, что плод не стоит девицы.

О том, что птицы не выше крыш
Летают, лишь бы к земле поближе,
О том, что мессы не стоит Париж,
О том, что месса не стоит Парижа.

О том, что люди злы и глупы
И что их имена не менялись веками.
Что время из камня делает пыль,
Но из пыли не сделает камня.

О том, что огонь позабыт и потух —
И живет лишь в очагах и лампах.
О том, что люди ходят на двух,
А звери — на четырех лапах.

О том, что стрела не видит мишень,
И мишень над стрелою будет смеяться.
О том, что кот не ловит мышей,
И мыши больше кота не боятся.

Что святость и святотатство — родня,
И что смелость живет лишь в преступлении…
И он будет молча слушать меня
И качать головой от удивления.

И я позову его в города,
А он мне скажет, спокойно, без гнева,
О том, что Евы не стоит Адам,
О том, что Адама не стоит Ева.

Что здесь его солнце, здесь его тень,
Его отрава, его отрада.
О том, что Сад не стоит людей,
О том, что люди не стоят Сада.

А звезды слушали нас с небес.
Их много, и вместе они не уместятся.
И воевал с полумесяцем крест —
Южный крест с половиной месяца.

И я ухожу, не дождавшись утра́,
И он врата закроет за мною.
Гихон, Фисон, Хиддекель, Евфрат
На прощанье помашут волною.

МОИ ВОЙСКА

ЯБЛОЧКО
Эх, яблочко да червячок грызет,
Эх, девочка да пятачок несет —
Губы тонкие да ноги бо́сые,
Руки мокрые да зубы острые.

Пятачок в руке на волю просится.
Птица в молоке не утопится.
С неба брошена рука кандальная
В осторожные глаза хрустальные,
В беспокойные глаза незрячие,
В непокорные глаза собачие.
Полетит зрачок да черной точкою…
Плачет пятачок одиночкою.

Эх, яблочко мое надкушено,
Эх, девочка, зло разбужено,
Рано-затемно да черным облаком
На глаза тебе — битый колокол.

Под прямым углом да в снег мелованный…
Умирать облом нецелованной.
Эх, мороз-матрос да в бескозырочке,
Подари засос дезертирочке,
Дезертирочке да изменнице,
Переводчице да перебежчице,
Переплетчицей да в мою летопись,
Перелетчице через ненависть.

Эх, яблочко, давай рассказывай!
Эх, девочка, снимай, показывай!
Пятачок в руке да не сгибается.
Стоит девочка, улыбается,
Не ругается да не печалится…
Моя песенка не кончается.

Эх, яблочко да несъедобное…
Эх, девочка неудобная —
Стоит, белая, да как Снегурочка,
Не берет ее пуля-дурочка,
Не берет ее штык заточенный,
Посере́бренный да позолоченный.
А как разви́днелось, так смотрят, грешные, —
А то не девочка, а баба снежная.

Эх, яблочко да прикарманила,
Эх, девочка одурманила,
Отуманила и, как мальчика,
Обвела меня да вокруг пальчика.
Как смешно стоять ей на улице,
Чтоб не щуриться да не сутулиться,
Не беречь глаза да от прохожего,
На нее совсем не похожего.

Эх, яблочко, живи не жалуйся,
Эх, девочка, иди не балуйся —
Губы тонкие да ноги бо́сые,
Руки мокрые да зубы острые.

КРАСНАЯ ДЕВИЦА
Янке Дягилевой
Красная девица сидит в своей темнице —
С руками-ветерками, глазами-сквозняками,
Коса на двор,
Туда, где ветер моет день за твоей тюрьмою,
Туда, где птичий трепет, туда, где детский лепет,
Через забор.

Эх, как бы стать ей пташкой — и белою рубашкой,
И чистою пеленкой на мокрую клеенку
Упасть в траву.
Эх, как бы стать ей кошкой — в железное окошко,
Где вода пятки лижет и полевые мыши
Шуршат во рву.

А вот всего печальней — несет начальник чайник,
С руками-пауками, словами-матюками
Из всех ворот.
«Привет, моя красотка, прибить гвоздем бы, «соткой»,
Твой рот, чтоб не смердела,
Твой глаз, чтоб не глядела
В честной народ.

Мое простое дело — чтоб ты всегда сидела,
Чтоб ты чего не съела, чтоб ты чего не спела,
Кругом ходить.
Не за твоей звездою, а за твоей пиздою,
Не за твоею мукой, а за тобою, сука,
Дано следить».

«Вплетай гнилой поземкой язык в ремень казенный,
Иди к себе на ужин, сегодня в мою душу
Тебе не срать.
Прокля́та, но не в храме, распята, но не вами.
Иди к себе, паскуда, чтоб не видал, как буду
Я умирать».

Всю ночь плела девица веревку — удавиться,
Вплетала белу нитку, вплетала черну пытку,
Вплетала нежный голос, вплетала тонкий волос —
И вот сплела.
Повесила на гвоздик серебряный свой мостик
И прыгнула со стула, веревку натянула,
А та не облажала. Немного подрожала —
И умерла.

Нашли ее под утро и рассудили мудро,
Когда снялась петелька, что был исход смертельный,
Сама сплыла.
С заботою о теле омыли и одели,
Поставив тонку свечку, и — головою в печку,
И все дела.

Да только вместе с дымом душа неопалимо
Взлетела белой птицей, подня́лась над темницей
И поплыла.
И засмеялась пташка, и облизнулась кошка,
И засмеялся голос, и только тонкий волос
Сгорел дотла.

МОИ ВОЙСКА
Мои войска — в голове туман,
Мои войска — белена, дурман,
Косая сажень, прямая речь,
Картонный щит, деревянный меч.
Гуляй, гуляй — кобура пуста,
Сыра земля, поцелуй в уста,
Белы снега, да ручей голубой…
Рога с потолка — это черт с тобой.

Огонь погибал на моей войне,
На моей войне — да на той стороне,
Орал, умирал, слюну вытирал,
Его пытал чужой генерал.
Кричи, не кричи, говори быстрей,
Стена — кирпичи, приговор — расстрел,
Трибунал — великан да карлик — конвой…
Свеча с потолка — это Бог с тобой!

Чужой патруль у моих ворот,
Чужой козел да на мой огород.
Идут, идут по моим городам
СамбайнуДарга, Монгол Шуудан.
Петля — река, берега — капкан,
Наверняка да не по ногам.
Лежал снежок да водицею стал.
Не зря дружок сапоги топтал.
Еще шажок — и горит бензин.
Не зря дружок да погоны носил.
Пока, пока, играйте отбой…
Свинья с потолка — это я с тобой!

СЕСТРА
Сестра принесет мне испить воды,
Мутной воды да в медном ковше.
А братья на печке глотают дым
И давят боками голодных вшей.

А что же ты, батя, не выйдешь к гостям?
А что же ты стал, как перед ордой?
Смотри, как твой младший, босяк да смутьян,
Подметные письма таскает домой.

А слухи летят, вырываясь из пут, —
И вот уж холопы не платят оброк,
А нищий бродяга, юродивый плут,
Камень тяжелый достает из-под ног.

Опричники спросят о том у отца.
Опричники спросят у глупой молвы.
И полетит голова молодца
В пыльные травы да в мягкий ковыль.

Сестра соберет мне в дорогу харчей,
Сестра проведет меня через сад.
Я сгину росинкою в диком ручье,
Я сгину слезою в сырых небесах.

УШПИСЕН
Железо хорошо, пока его куют.
А в этом доме сегодня дают
Остатки мяса от старых костей,
А я буду здесь развлекать гостей.

Пьяная рожа просит кирпич.
Весело смотрит с портрета Ильич.
Его развернули лицом к стене,
Потом собрались, налили и мне.

А я сказал: «У меня устав,
И я не могу уходить с поста».
Пришел молодой генерал с кобурой,
Посмотрел на меня и сказал — я герой.

Ушли из Афгана наши войска.
В Союзе расстреляли последнего куска.
Стали гуманистами все злые деды,
И бедные духи не получат… по ушам.

Я сказал: «Генерал, твоя правда свята,
Но я уже давно не там,
И мне все равно, где твоя звезда…»
А он рассмеялся и снял с поста.

Я понюхал пробку, и оно дало —
Совсем немного, но стало тепло.
Я взял гитару, посмотрел на бардак,
Взглянул на дам и спел им так:

«Милая моя, не пей денатурат —
Твой ребенок будет дегенерат.
Милая моя, не пей самогон —
Твой ребенок будет не снимать погон.

Милая моя, не пей вино —
Твой ребенок будет любить «Кино».
Милая моя, не пей коньяк —
Твой ребенок будет, как я, — маньяк».

Все засмеялись и сказали — изврат.
А я был этому очень рад.
Я важно огляделся и важно изрек:
«Вот такой я, ежик, странный зверек».

А потом бородатый лег на постель,
И начальник дисбата готовил коктейль.
Человек с ушами и сын Петра,
Наверное, будут сидеть до утра.

Я очень устал, я лег на диван,
И я никому не сказал: «Давай!»
Я не хотел больше лезть на рожон —
Я видел свой сон о чем-то большом.

Меня разбудили пинком под зад.
Я испугался, открыл глаза.
Десять часов и день номер один —
Наверное, было пора уходить.

Я собрал манатки, накрыл их блюдцем.
Пожелал всем приятных поллюций,
И они пожелали мне приятных сцен,
А я засмеялся и сказал: «Ушписен!»

СИГАРЕТКА
В голове растут дома
И стоят горбатые.
От большого от ума
Все ходить с лопатами.
Нет, ребята, я не пьян,
То не дурь проклятая…
Сигаретка ты моя,
Моя не размятая.

С сердца прочь — из глаза вон.
Стужа липкой похотью.
Высморкался мой завод
В небо грязной копотью.
То, ребята, не змея —
Кровь течет из трещины…
Сигаретка ты моя,
Моя отсыревшая.

То, ребята, не зима —
Мокрая метелица.
Там, ребята, не тюрьма —
Сущая безделица.
Там, ребята, полынья,
В ней вода тяжелая…
Сигаретка ты моя,
Моя обнаженная.

Закрывали образа
Белокурой бестией,
Мне б нассать в ее глаза,
Шиты мелким крестиком.
Не ходи за мной, свинья,
Свинья прокаженная…
Сигаретка ты моя,
Моя зараженная.

Вижу — сытые жлобы
С ликами умильными,
Вижу новые гробы —
Вензеля фамильные.
Вижу — белая скамья,
На ней — тело черное…
Сигаретка ты моя,
Моя обреченная.

Снятся в небе облака,
И луга весенние,
И молочная река —
Берега кисельные.
Выйду — нету ни хуя —
Только срань господняя…
Сигаретка ты моя,
Моя преисподняя.

Люди весело жуют,
Щеки стали красненьки,
Рвань надену черную,
Обосру вам праздники —
И течет моя струя
В платье подвенечное…
Сигаретка ты моя,
Моя бесконечная.

***
Я сегодня проснулся раненько.
Если хочешь чего, так на́ тебе.
У забора все двое пьяненьких
Все ругают кого-то матерно.
И плетется с пустыми ведрами,
Недовольно глазами лупая,
Похотливо виляя бедрами,
Толстозадая девка глупая.

Я сегодня со смертной мукою
Наблюдал за родными флагами,
Уходил шелудивой сукою,
Возвращался недобитым ангелом,
Уносил все в ладонях горести,
Приносил все в карманах радости,
Напивались, и все без ко́рысти
Говорили мне разные гадости:

Что я не сеял пшеницу вкусную,
Да не боролся за власть советскую,
А все шатался дорожкой узкою
С непонятною речью детскою.
И у меня, никому не нужного,
Отобрали мечту заветную,
И закрыли да в темном ну́жнике,
Потушили лампаду светлую.

И на улице мощным рупором
Все вещают чего-то бдительно,
А толстозадая девка глупая
Улыбается обольстительно.
Что ж ты, братец, стоишь ломаешься,
Что же ты все душою мучишься?
Только зря она-то старается —
У меня ничего не получится.

ЕМЕЛЯ
Вешали Бога на грешную стену.
Эта дорога — по выжженным сте́пям.
Кони не кормлены долгие годы.
В реках исхожены топкие броды.

Праздник — хмельное в бочонках да кубках,
Встать со скамьи, покреститься на угол.
Сядь, дурачина, ой, не падай, Емеля —
Чужой это пир и чужое похмелье.

Гуляет дружина под княжеским оком,
Дым коромыслом выходит из окон.
Лечь, протрезвиться б, да силушки нету,
Руки и ноги попали в тенета.

Мешает князь зелье с какою-то дрянью,
Дает Емеле поломанный пряник,
Сулит Емеле златые груды,
Ну а глаза-то — как у Иуды.

Мерили плеткой дикое поле,
Княжеской водкой выпита воля.
Гнули подковы стальными руками,
Ну а теперь не поднять даже камень.

Емеля за меч, да его нет у ограды,
Коня вороного свели конокрады,
Лишь крестик нательный душу колет…
Ну что, Емеля, остался голым!

Емеля встал из кабацкой голи:
— Пойду-ка в лес, поищу там доли.
Идет, про ворота забывши напрочь.
А князь смеется: — Ой, куда ж ты на ночь?

Да ты, Емеля, краснее меди,
Тебя, Емеля, сожрут медведи,
Тебя укроет дурной травою,
Сиди, Емеля, ой, ты не воин.

Тяжелым комом да в горле обида.
Емеля встал, но не подал вида
И буйной ночью да в самую темень
Пустил петуха да на княжеский терем.

— Бросайте, други, злаченые кубки!
— Шутишь, княже, нас этим не купишь!
— Вставайте, братья, со столов богатых —
Тут хорошо, да только много гадов.

Тут хорошо, да только ловят в сети,
Одеты в шелк и слабы, как дети.
И, перекрестивши верхушки елей,
В дикое поле ушел Емеля.

Вешали Бога на грешную стену.
Эта дорога — по выжженным степям.
Кони не кормлены долгие годы.
В реках исхожены топкие броды.

ИВАШКА
Егору Летову
Солнце горело у меня в глазах,
Заблудилось небо в моих волосах,
Дождь захлебнулся в холодной воде,
Удавилась муха у меня в бороде.
Ползут букашки, ползут по стене.
Идет Ивашка к тебе и ко мне.
Ползет букашка — сейчас упадет.
Идет Ивашка — нескоро придет.

Несет он в котомке непромытый песок,
Сырые опилки, гнилой поясок,
Прошлогодние листья, земля и труха,
Мышиные кости, потроха петуха.
Ползут букашки по закрытым глазам,
Идет Ивашка по дремучим лесам.
Ползут букашки по рукам и ногам,
Идет Ивашка по широким лугам.

В землю на полметра уходит ступня,
Ивашка сел посидеть у пня,
Съел пирожок, поплевал на ладонь,
Запил слезу дождевою водой.
Ползут букашки по битым бокам.
Идет Ивашка по глубоким снегам.
Ползут букашки по голове.
Идет Ивашка по мокрой траве.

Вот он подходит и видит свой двор,
Где поломан забор и дверь на запор, —
И только старуха махнула клюкой,
Завыла собака за упокой.
Ползут букашки по белой стене.
Душа у Ивашки прилипла к спине.
Ползут букашки по камышам.
Душа у Ивашки застряла в ушах.

Иван пошел погулять во рву,
Нарвал там траву, траву-мураву,
Сел, закурил, потянулся дымок…
А душа оборвалась и упала у ног.
Ползут букашки из-под земли.
Ивашка сел, разбросал костыли.
Ползут букашки из темноты.
Ивашка встал и срывает бинты.

Под утро три раза заплакал петух.
Костер испугался, костер потух.
Зола полетела над холодной водой.
А Ивашка сидел, такой молодой.
Пролетела пташка, пробежала лиса.
Идет Ивашка по небесам.
Упала рубашка, пробежал таракан.
Идет Ивашка по облакам.

Ползут букашки, ползут по стене.
Идет Ивашка к тебе и ко мне.
Ползет букашка — сейчас упадет.
Идет Ивашка — нескоро придет.

***
Как в голодный год загулял народ,
Веселит нутро да по праздникам.
Заходи в дома, да держи карман,
Да храни слова от проказников.
А на той стене в белой простыне
Со свечой в окне — Богородица,
У Нее — глаза, а в глазах — слеза
Никогда назад не воротится.

Колокольный звон да со всех сторон —
Разогнать ворон от распятия.
И на три версты — лишь одни кресты,
И шагнуть в кусты от проклятия.
И ходить пустым по местам святым,
Да сложить персты тонкой ще́потью,
И под чей-то бред на святой горе
Догорать в костре мелкой щепкою.

Как со всех ворот собирался сброд,
Раскрывает рот, ищет Каина.
И огонь застыл, и горят листы,
И стоят посты на окраинах.
На своем горбу все тащить торбу́,
И в широком лбу — мысль темная,
Как устроить бунт, да поднять толпу,
Да ввести судьбу в сени теплые.

А моя беда — где моя еда,
А моя вода киснет брагою.
Эх, нажать на стоп да нырнуть под стол
Со святым крестом да оврагами.
Вот и был таков, не пугай волков,
А пои стрелков — очень тесно им.
Биты головы, да под шум травы
Уходить живым, эх, да с песнями.

ТЕРЦИНЫ О РВОТЕ
Подражание Данте
Лежал во тьме, боролся с тошнотой,
Сжималось тело в судорогах диких.
Я корчился, как черви под пятой,

Я зрел на потолке знаменья, лики,
Плащ Пенелопы, Одиссея лук,
Орфея лиру, профиль Эвридики…

А рядом спал беспутный верный друг,
О тошноте в беспамятстве забывший.
И я, вступивши в новый Ада круг,

Как бледный мученик, безвременно прибывший
В геенну, что казнила не огнем,
Но тем подобием его, во тьме возникшим,

Как закипающий во чреве водоем,
Что, берегов своих презревши власть,
Наружу плещет в бешенстве своем

Ревущим Молохом! Влагаю в эту пасть,
Как жертву, свои слабые персты —
И я бежал, я тщился не упасть,

Туда, где средь Вселенской Пустоты
Вдруг возникало чудо из фарфора,
Венчающее все мои мечты,

И страсть моя угомонилась скоро.
И я стоял в предутренней тиши,
Повадками напоминавший вора,

И думал я, ничтожный и убогий,
О скрытых тайнах плоти и души,
О времени, о вечности, о Боге,

О том, куда ведут мои дороги…
Все думал — но никак не мог решить.

ЭЛЬ-РЕЙ

КАРУСЕЛЬ
Крутится-вертится карусель, детская песенка.
Мальчик кормил деревянных гусей едой из песка.
Выше и выше — прочь от земли, до самых небес…
Чтобы люди к ним не пришли, волки подожгли лес.

Белая птица — вниз по реке за черным птенцом.
Слюна играла на языке с моим леденцом.
А леденец — он ни с кем не дружил, он сам мне сказал,
Что он всегда исправно служил тому, кто его лизал.

Девочка, девочка, пришли мне веточку с края земли,
Самую первую, самую нервную — или умри.
Самую тонкую, самую звонкую. Спрячу ее,
Где недотрогою бьется жестокое сердце мое.

***
Избавь меня от дня и темноты,
Спаси меня от доброго и злого,
Огня и хлада, действия и слова.
Храни меня — и стану я как Ты.

Но Ты безгласен — в этой немоте
Есть нечто, что полнит меня отвагой,
Хоть толковать подобный знак как благо
Не стали б люди — что мне до людей!

Я знаю мир, где солнце светит ночью,
Где семена растут обратно в почву,
Где попраны запреты и законы.

Я буду жить, не ведая грехов,
И наблюдать, как в небе далеко
Летают ангелы, кометы и драконы.

АМУНДСЕН
На третьи сутки вдруг стало ясно,
Что где-то оборвалась
Нить судьбы, паутинка надежды,
Проводка и радиосвязь.
Лучом прожектор обшарил небо —
Безмолвие и пустота
За льдистым туманом на севере дальнем,
Где скрылся его «Латам».

Летят самолеты над морем печали,
В конец не веря пока,
Везут самолеты палатки, патроны,
Консервы и пеммикан.
Они летят над водой, надо льдами,
И им не видать, как внизу,
Внизу океан заливает волна́ми
Радужную слезу.

В холодном небе разли́лась беда,
Разбился стакан ледяной.
И широта, и долгота
Сойдутся в точке одной.
Из клетки в клетку на школьном листе,
Курс по-прежнему — норд.
Последний викинг небесный драккар
Приводит в небесный фьорд.

Крыло пробито, и леера
Разорваны пополам.
Сквозь ветер в его ветровое стекло
Стучит ледяная мгла.
Молчат приборы, земля далеко,
И бензобак пустой.
А где-то в небе трое волхвов
Идут за Полярной звездой…

А он очнулся от лая собак,
Он слышал неясный смех,
Он слышал, как рвали полозья нарт
В клочья замерзший снег.
И он лежал под медвежьей шкурой,
Легкий, подобно душе,
А сзади кто-то рукою твердой
Сжимал поворотный шест.

И нарты стали, и тот, кто сзади,
Сказал, что настал тот срок,
Когда кончается для него
Последняя из дорог.
Что в этом месте кончается север —
И дальше один только юг.
И тут он понял, что это — смерть.
И понял, что он в раю.

ИКАР
К облакам неизвестных небес,
Как посланец богов, быстрокрылый Гермес,
Он летел над толпою врагов,
Он не знал, что сезон
охоты на ангелов
Никогда не бывает окончен.
Эта вечная распря между крыльями и колесом
Бесконечна — и этим отлична от прочих.

Далеко от земли,
Словно птица, обняв восходящий поток…
Оставались вдали
Остров Крит, лабиринт и ниток моток.
И уже развевал
Его волосы ветер материка,
Позади на полу умирал
Человек с головою быка.

Солнце! Солнце! Его лучи
Воск растопили —
Тысяча причин, чтоб упасть.
А он говорил:
— Было два крыла,
А теперь стала тысяча крыльев —
Налетаюсь всласть!

— Погоди! — На миг подумалось ему
Повернуть назад, да есть ли в том прок?
С полпути не возвращаются в тюрьму —
За побег добавляют срок.

Так и застыл, из мгновения в вечность переходя,
Лишь время на доли секунды утратило власть.
И вот уже тысячи лет
Каждый миг он падает, будто шутя.
Падает, и все не может упасть.
Никак не может упасть.
Не может упасть.

ЭЛЬ-РЕЙ
(по фильму «От заката до рассвета»)

В темноте за стеной, за спиной, за окном
Проедет ночной экспресс.
Белый кий над зеленым сукном
Проведет перевернутый крест.

У тусклой лампочки тени как нимб
И стены в дырках от пуль.
Когда кто-то садится в кабину к ним,
Шоферы бросают руль.

И грузовики, как черный поток,
Уходят в бездонный провал,
А души взлетают на небо, где Бог
Отбирает у них права.

И этой ночью блаженные сны
Приснятся тому, кто спит.
Ему приснится сладкий жасмин
И стопроцентный спирт.

Выходят дамы из галерей,
Неся в волосах цветы.
А он никогда не увидит Эль-Рей —
И не увидишь ты.

Никто не спасется, никто не сбежит,
Дверь открывать не сметь!
И те, что искали лучшую жизнь,
Найдут не лучшую смерть.

В очках-озерах трещин развод,
Холодный зрачок пуст.
Он почувствует — в мертвом теле его
Появится мертвый пульс.

И полетит, почти не дыша,
К небу прижавшись крепко,
Прокля́тая, про́клятая душа —
Душа Ричарда Гекко.

Сгорает бабочка в фонаре,
Дымит прозрачная кожа.
А он никогда не увидит Эль-Рей —
И ты не увидишь тоже.

А утром, утром чары падут,
Замки падут вместе с ними,
И женские губы станут в бреду
Шептать проклятое имя.

Ей так хотелось без плана, без карт
Мчать путями большими,
Ей так хотелось ворваться в ад
На своей горящей машине.

Ей так хотелось на белый снег
Пролить золотую желчь,
Ей так хотелось подняться наверх
И небеса поджечь.

И вот за солнцем она на заре
Гонит усталый мотор.
Она никогда не увидит Эль-Рей —
И не увидит никто.

ШАРООБРАЗНОСТЬ
Вечером по небу золотою блесной
Пролетает Илья-пророк в своей колеснице.
В ней солнце как колесо,
А лучи в том колесе — спицы.
Долго не смотри — будут болеть глаза:
Солнечные лошади заденут их своими копытами.
Так по-своему расправляются небеса
Со смертными, дерзкими и любопытными.

Торопитесь, проданы все билеты в первый ряд.
Для знатоков зрелище — высший сорт,
Как одинокий и безоружный солдат
Штурмует укрепленный небесный форт.
И чьи-то слова — то ли поощрение, то ли упрек —
Следуют за ним по самой длинной из лестниц
Медленно и неумолимо, как по вене газовый пузырек
Поднимается во время кессонной болезни.

Господи, я так спешу — дай мне гвозди и доски, и я сделаю плот,
И тогда мне уже не надо будет моста.
Но если в водах Евфрата я выловлю дважды укушенный плод —
Это значит, что я опоздал.
Тогда я выйду на берег и буду смотреть, как уплывает баркас.
Я изнемог от трудов, и поэтому — да здравствует праздность!
И глядя, как парус уходит за грань, я, видимо, в первый раз
Поверю в земную шарообразность.

***
Когда грехи достигнут цифры семь,
Семерка обернется единицей,
Потом нулем, и станет новой спицей,
Которая распята в колесе
Перерождений — с нового листа,
Бесстрашно перешагивая трупы…
Жизнь — это женщина, чьи поцелуи грубы.
Она жила у старого моста
В Венеции, где темная вода
По вечерам с медлительностью сонной
Луну и звезды, баржи и суда
Засасывает в бездну. С белладонной
Она варила мазь, потом читала
Из Библии молитву про отца,
Но только не с начала, а с конца.
И ей казалось, что она летала
Над городом, над миром, над могилой,
Держала в своей комнате змею,
Кота и крысу, она не любила
Других животных, церковь и семью.
И в час, когда закат, едва дрожа,
Багрянцем плыл над гаванью Риальто,
Она в канал бросала два ножа
И обещала городу пожар,
Не ведая, что мысль материальна.

ПЕСНЯ ГРЕЧЕСКОЙ ДЕВУШКИ
(Из П. Мериме)
Бывает — вдруг разорвет темноту
Слабый луч — за терпенье награда.
Слова у нее вязнут во рту:
— Прошу, заберите меня из ада!
Прошу, возьмите меня наверх,
Туда, где пасутся стада овечьи
По склонам гор, а зимою снег
Ложится белой шалью на плечи.

— Девочка! У тебя в волосах
Воет ветер, ветер дикий.
Девочка, он разбудит пса,
А пес не выпустит Эвридику.
— Волосы шею мне жгут,
Душат меня белокурые сети.
Если я волосы состригу —
В них замолчит ветер.

— Девочка! На тебе надето
Платье из ткани тяжкой и крепкой.
Девочка, оно намокнет в воде —
Тебе не переплыть реку.
— Платье мое тяжелее ночи,
Рвется кровь наверх через голову.
Я платье разорву в клочья
И войду в эту реку голою.

— Девочка! Твои туфли скрипят,
Шорох вором крадется сквозь воздух.
Девочка, сторожа не спят
И услышат тихую поступь.
— Я туфли брошу назад,
Разойдутся ноги кровавыми лентами.
Я закрою, зажмурю глаза,
Чтобы глаза меня не предали.
Прошу, возьмите меня наверх!
Там мой милый плачет, я слышу голос.
Его щеки покрылись навек
От слез алыми полосами.

— Девочка! Милый твой от вина
Пьян, и мутны у него зеницы.
На его коленях сам Сатана
Сидит в образе прекрасной блудницы.
А слабый луч, на который, кулак
Сжав, ты смотришь, вздыхая тяжко, —
Попавший сверху неведомо как
Отблеск его золотой пряжки.

ТЩЕТНОСТЬ
И это лето так же пролетит,
Как прошлое. Не будет знаменован
Его приход пророчеств исполненьем,
Ни карой, ни чудесным избавленьем,
Ни чередою бедствий, и пути
Господни не откроются нам снова.
В урочный час с печальных тополей
Падет тяжелым пухом безнадежность.
Стрелец и Рыбы, Рак и Водолей,
Ложь и коварство, преданность и нежность —
Слова утратят смысл, и облетит
С них шелуха усталых букв — и ладно,
Ведь главное — что в девять без пяти
Заходит солнце. Вечер строг и тих,
Как помощь, опоздавшая к Роланду.
Уходит время, за его спиной
Горчайший дым в неведомые дали
Струится сквозь века передо мной
Еще одной зазубриной на Дюрандале.

ОБЕЩАНИЕ
Сегодня одной монетою
я получил по закону
Власть, которой не было
у Аттилы и Наполеона.
И я обещаю ныне,
стоя пред ликом Божьим,
Выдать каждому в мире
то, что ему положено.

То, что от века падшего
всем обещали заживо
Праведное монашество,
сильные мира нашего:
Воздуха — всем задушенным,
крылья новые — ангелам,
Душам, во тьме заблудшим, —
силу святого Евангелия.

Умершим без погребения —
теплые доски гробовы.
Утратившим терпение —
еще один раз попробовать.
Иерусалиму и Мекке,
мхам и высоким соснам,
Всем берегам и рекам
я обещаю солнце.

Будет над градом мятежным
наше веселое знамя.
Роза при имени прежнем —
с нагими мы впредь именами.
Stat rosa pristina nomine,
nomina nuda tenemus.

ЛАРА КРОФТ
Она могла немного — отличать
Дым от огня, трапецию от куба,
Добро от зла, суккуба от инкуба.
Она могла терпеть (и не кричать)
Любые муки, боль от тяжкой раны,
Быть нежной и жестокой в одночасье,
Бедой и благом, счастьем и несчастьем.
С той стороны волшебного экрана,
В пространстве, что подвластно алгоритмам,
Сквозь смуту дня и ночью сквозь забвенье
Она идет по долгим лабиринтам,
Послушная перста прикосновенью,
Окидывая удивленным взором
Из той юдоли, где не ждет покоя,
Как тихо спит за темным монитором
Мир — тот, что был спасен ее рукою.

ГОРОД
За город, толстый и лысый,
Слезами в пустые глазницы
Ушли собаки и крысы,
Ушли деревья и птицы.
Остались лужи и реки,
Остались камень и бронза —
С руками, полными снега,
Глазами, полными солнца.

Когда все были моложе,
Ветер гулял по карманам.
Звенела мальчиков кожа
На боевых барабанах.
Насаживать душу на вертел
И перекраивать рай в ад —
С руками, полными смерти,
Глазами, полными кайфа.

Ушли старики и младенцы
Вдаль по дорогам разбитым.
Течет из моего сердца
Река из крови со спиртом.
Залить весь город весною,
Повеситься на карнизе —
С руками, полными гноя,
Глазами, полными слизи.

И это — лучшее место
Для наблюдения мира —
Начищенное до блеска
Небо с запахом тмина,
Разбитое на кусочки
И склеенное слюною,
На тоненьком волосочке
Висит за моей спиною.

Висит, и качает ножкой,
И дышит мне в левое ухо,
Скребется назойливой кошкой,
Жужжит, как навозная муха.
И я растаю, как сахар,
В стакане дневного света —
С руками, полными праха,
Глазами, полными лета.

За город, толстый и лысый,
Слезами в пустые глазницы
Ушли собаки и крысы.
Ушли деревья и птицы,
Остались лужи и реки,
Остались камень и бронза —
С руками, полными снега,
Глазами, полными солнца.

МИР XEN
Я знаю мир, что создан не для нас:
Там солнце совершает путь во мраке,
Там пламя холодно, а жар живет во влаге,
Там легкие полнит мертвящий газ.

Там в небесах, что липнут, словно воск,
Кощунственных оттенков и различий
Летают существа, и их обличья
Способны посрамить безумный мозг.

Но даже там, в неведомой тиши,
Где Млечный Путь беспутен и не млечен,
За кромкою очерченного круга,

Сойдутся две планеты, две души,
Мечтавшие всю жизнь об этой встрече, —
И разойдутся, не узнав друг друга.

АПОКРИФ
Будет из тьмы кромешной
День подниматься ненастный.
Будет поземкою снежной
След заносить неясный.
Будет башня набатом
Прощаться с ковчегом Ноя.
Падет на ладонь виноградом
Восьмое чудо земное.

Будет в начале Слово
Записано с красной строчки.
Пергамент беспрекословно
Обнимет знак многоточия,
Проткнувший его оболочку.
А чтобы случилось дело,
Бесстрашной и непорочной
Будет юная дева.

Ей платьем — звонкие латы,
Ее легионы несметны.
Пойдут за нею отряды,
Безжалостны и бессмертны.
Будут ее пеленки
Белей и прочнее кремня.
Где-то в земле далекой
Родится новое племя.

Будет пытаться Ирод
Убить их еще в утробе.
Последнее золото мира
Канет в глубокие копи.
Там, где мерит гребенка
Темного волоса бездну,
Раздастся голос ребенка,
Свод потрясая небесный.

Быть ему не булочником,
Быть ему не карманником,
Быть ему не лучником,
Быть ему не охранником,
Тайно не приторговывать
Ему товаром украденным —
А над горою Голгофою
Висеть ему перекладиной.

На теле у астролябий
Лев с Козерогом дружен.
Водой из небесных хлябей
Полны и моря, и лужи.
Огонь может быть пожаром —
А может в камине биться.
Сыты одним урожаем
Апостолы и убийцы.

Металлом владеют Кесарь
И раб на Кесаря пашне,
Стоящие перед мессой,
Идущие в рукопашный.
И дерево может быть лестницей,
А может служить и клином —
А может быть перекрестием
Над Иерусалимом.

Будет никем не прерван
Пир там, где стол так беден.
Будет беда на первое,
А поцелуй — на третье.
Будет в сыром тумане
Зябко в одежде ветхой.
Вдаль уходящий странник
Скрипнет поломанной веткой…

***
Тебя не существует, ты — ничто.
Ты — миф, видение безумного провидца.
Ты — дымка та, что над огнем струится,
Ты — сам огонь, ты им рожденное плато,
Восставшее над твердью мировою.
Ты — все! Ты стая птиц над головою,
Ты — червь, питающий утробу этих птиц,
Ты — соприкосновение десниц
И их разъединенье вековое.
Та сила, что перо прижмет к листу,
Та боль, что будет слаще всякой неги.
Твое лицо в плену дождя и снега.
Ты — крест и гвоздь, что плоть прибьет к кресту.
Ты — легкий челн, оторванный от брега,
Которого всем естеством взыскуешь,
Где мой корабль, сидящий на мели
На северной окраине земли…
Я верую, что ты не существуешь!

DE PROFUNDIS
(По Р. М. Рильке)
Покинет солнце круг земли,
Погаснут фонари и свечи.
Уйдут в томительную вечность
Венцы, дворцы и корабли,
Умрут пророки и предтечи,
Скопцы, купцы и короли.

И месяц — хитрая лиса,
Сверкая се́рпом золоченым,
Взойдет над градом обреченным
До полночи за полчаса.
Поднимется из бездны черной
С звездою в лунных волосах.

И бледный свет, сродни реке,
Струей лучей, летящей книзу,
Пилястры, портики и фризы
Утопит в лунном молоке,
Зальет балконы и карнизы,
Афины, Рим и Карфаген.

И ночь, безмолвием дыша,
Преодолев тоску и робость,
Шагнет в подставленную пропасть,
Неся погибель и пожар,
Храня умеренность и кротость,
Пойдет неслышно, не спеша.

И не видать сквозь туч гряду,
Как путник в одеянье грязном
С надеждой смутной и напрасной
Бредет один через беду,
Со взором грустным и прекрасным,
Врываясь в улиц череду.

Его ждут дома этажи,
И тень в серебряной оправе
Его утешит и направит,
Зажжет иные миражи.
Как исключение из правил,
Он будет мучиться, но жить.

НЕБО
Я знаю — небо бывает пустым
По вечерам, когда странные тени,
Цепями звеня, поднимают мосты
И приносят на землю печаль и смятение.
Я знаю — небо нельзя измерить,
Его безмолвие везде одинаково.
Стучится ветер в закрытые двери
На последней ступеньке лестницы Иакова.

Тот ветер усталый — зол и колюч,
Он дует тысячи лет кряду.
Но Бог запер мир и выбросил ключ,
А я подобрал его и спрятал.
А люди вверх поднимают глаза
И видят, что эти дали прекрасны.
Они знают, как заманчивы небеса,
Но не знают, как те бывают опасны.

Ведь в небе, в небе нет никого,
Кто б сказал им, что этого делать не стоит, —
Стоящим с поднятой головой
И захлебнувшимся высотою.
А после они выгорают дотла
Изнутри, а другие найдут на рассвете
Лежащие под небесами тела
Без видимых признаков насильственной смерти.

Но все-таки кто-то останется жив
И пойдет по миру, осыпая упреками
Свою слепую земную жизнь,
Хрипя обгоревшими легкими.
Я знаю, что я окажусь живуч,
Но не буду об этом рассказывать каждому.
Я возьму найденный ключ
И вставлю его в замочною скважину.

Там я увижу бездонную высь
И почувствую, как в наступающих сумерках
Пролетает птица — последняя мысль —
По черному небу моего безумия.
И я буду низвергнут в море огня,
Моя плоть истлеет, а дух рассеется.
Вот Он опять убивает меня,
Но я опять стану надеяться
На то, что небо бывает пустым.
Я знаю — небо бывает пустым…

ЕСТЬ АНГЕЛ…
Фридриху Ницше
Есть ангел, охраняющий ворота в Эдем, —
Я буду взмахом его меча,
Мудрым и кротким, змеи и голубя поединком,
Спокойным и крепким, как сон палача,
И незаметным, как кровь на его ботинках.

Я буду соитием высокого и низкого,
Подобием точного и искаженного,
Стигматом на руке Франциска Ассизского
И язвой на теле у прокаженного.

Я дам пищу сплетням и легендам,
Я буду — возвышение и опала,
Я буду словами «Carthaginem esse delendam»
И клятвою Ганнибала.

Я буду трагедией и неудачною шуткой,
Я оденусь в одежды преданного и предателя,
Я буду пожаром — между пеплом и огнем промежутком —
И карой, ожидающей поджигателя.

Со временем я научусь жить среди людей.
Чтобы я не испытывал жажды, чтобы руки мои всегда были чистыми,
Я буду пить из всех стаканов, я буду мыться в грязной воде,
Набирая ее в мелком ручье истины.

Постепенно я забуду то, что слышал
В долгих беседах с волхвами и магами.
Я не увижу небо через разбитую крышу
Из стен храма, поросших алыми маками.

Но однажды, посреди веселого празднества,
Я поймаю мысль — маленькую, колючую, злую:
Что я последний, который чувствует разницу
Между укусами и поцелуями.

ПЕСНЯ ЯПОНСКОЙ ФРЕЙЛИНЫ
«Если бы тот, кого я люблю,
Был дождем, который льется сюда,
Не меняла бы я ложе свое,
На которое каплет вода
С крыши бумажной, на порванный шелк
Одеяла, в котором таится мой сон…
Даже в зеркале у меня
Иногда возникает чужое лицо.

Если бы тот, кого я люблю,
Был огнем, который в жаровне горит,
Я протянула бы руку к огню —
И по коже, по коже пойдут волдыри,
Как пузыри, как круги по воде —
Камня упавшего трепетный след…
Так и со мною — пройдет только миг,
Посмотришь на кожу — а шрама-то нет…»

А она растирала в мисочке тушь,
И она варила к завтраку рис.
Она явственно слышала музыку ту,
Что играл еле слышно небесный флейтист.
И она различала почти без труда,
Как на четверть тона меняется звук.
Она знала, что никто никогда
Не услышит этот неясный стук.

Она каждое утро ходила в сад,
Она смотрела под ноги, не сходила с тропы.
Она знала — в этом саду роса
Десять лет хранит отпечаток стопы.
И она каждый вечер ходила туда,
Где печальный ветер иссяк и ослаб.
Она знала — в этой реке вода
Десять лет хранит отпечаток весла.

А на севере холод, снега и льды,
На юге жаркое солнце над морем встает.
Она знала — никто не увидит воды —
Той, что льется ночами на ложе ее.
И она взбивала венчиком чай,
И она разливала по чашкам саке.
Она точно знала — ничьим очам
Не увидеть шрам у нее на руке.

А ее научили плакать без слез,
Ее учили петь сомкнутым ртом.
Она хотела спросить, но ее вопрос —
Это то, что все знают, но не скажет никто.
И она продолжала песню свою —
Ту, что нужно петь, не открывая рта:
«Если бы тот, кого я люблю,
Был дождем, который льется сюда…

Если бы тот, кого я люблю,
Был дождем, который льется сюда…
Если бы тот, кого я люблю,
Был огнем, который в жаровне горит…
Если бы тот, кого я люблю,
Был…»

***
Возьми меня в иные берега,
Где воды все излечат, кроме жажды,
Где молния на острие клинка,
Туда, где жизнь долга, а смерть легка —
И так сладка, что умирают дважды.

Два сердца бьются у меня в груди.
Одно из них — как раскаленный уголь,
Другое сердце — слитое из льдин.
И это знает только Бог един,
Как нелегко им не убить друг друга.

В краю теней, где все ветра горьки,
С бесстрашием последнего мгновенья
Сойти на твердь и сесть возле реки,
Что растворит и святость, и грехи,
И выпить из безвременья забвенья.

Забыть небес раскрашенный картон,
Багряный глянец давнего рассвета,
Шторм и корабль с проломленным бортом —
Все позабыть, и помнить лишь о том,
О том, что даже смерть бывает смертна.

МОРЕ БОФОРТА
В стальной полутьме, как на старых офортах,
Я видел всю жизнь одинаковый сон:
Как воды бескрайние моря Бофорта
Заполнили мой горизонт.

В кромешном тумане по левому борту
Из бездны встает ледяная гора,
И воды печальные моря Бофорта,
Мне кажется, шепчут — пора!

Я вырос в краю, так похожем на Мордор,
И розы-цветы для меня — как ножи.
И воды суровые моря Бофорта
Способны меня рассмешить.

Я знал: не бывает ни счастья, ни горя,
А правда одна — это та, что в вине.
И воды глубокие этого моря
Покажутся мелкими мне.

Мне больше не быть ни упрямым, ни гордым.
Меня не спасут никакие врачи.
И воды холодные моря Бофорта
Покажутся мне горячи.

Прощайте, вокзалы и аэропорты!
Мне больше не надо куда-то спешить.
И волны безмолвные моря Бофорта
Объяли меня до души.

Есть воды живые и воды для мертвых,
И их никогда никому не связать.
А есть просто воды из моря Бофорта —
И больше о них не сказать.

НЕНАСТОЯЩЕЕ

АЛЛАХ АКБАР
Что я могу сказать тебе, детка,
Прежде чем нас разорвет на куски?
По нам проедут тяжелые танки,
Нас накроют золотые пески.
Ты думала, что жизнь — молоко и мед,
А жизнь — это горький отвар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

Это подлинное мистическое единение,
Единение тел и душ.
Мы смешаемся плотью, мы станем ближе,
Чем любые жена и муж.
Ты думала, что жизнь — это праздник,
А жизнь — это кошмар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

Вы утратили духовные ценности, детка.
Ваши идолы — звезды кино.
А у меня есть Бог, мой Бог, детка.
А ваш Бог умер давным-давно.
Сгорела Александрийская библиотека,
Когда поджег ее халиф Омар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

В моем раю уже дымятся кальяны,
Цветут дивные сады.
Там ждут меня девы, они все без изъяна,
Они все — такие, как ты.
Они так горячи, у них под кожей,
Под кожей у них — пожар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

Полетят корабли к далеким планетам,
Полетят через черный ад.
Наступает новая эра, детка, —
Звездный джихад.
Ты думала, солнце будет светить вечно?
Оно превратится в пар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

Что я могу еще сказать тебе, детка,
Прежде чем нас разорвет на куски?
Пусть жизнь твоя будет недолгой —
Умрешь ты не от тоски.
Ты думала, что жизнь — это прикосновенье,
А жизнь — это удар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

БЛЮЗ СТАРОГО МИРА
Карты розданы, свиньи все в бисере.
Наша жизнь — десять взяток на мизере.
У ангелов души — чернее, чем кокс.
Хорошего шофера нашел себе Фокс.
Знакомый мир подходит к концу.
Мудрые встали и поклонились тельцу.

Ты должен запомнить, если жизнь дорога:
Прости не друга — прости врага.
Из братских могил, из остывших печей
Жертвы славят своих палачей.
Знакомый мир подходит к концу.
Мудрые встали и поклонились тельцу.

Здесь каждый дом — сумасшедший дом.
Здесь содомит проклинает Содом.
Все знают: через тысячу лет — не больше —
Мы будем жить не хуже, чем в Польше.
Знакомый мир подходит к концу.
Мудрые встали и поклонились тельцу.

В середине Солнца находится лед.
Это каждый примет, это каждый поймет.
Тепловая смерть Вселенной — в отведенные сроки.
Теперь об этом точно знает Стивен Хокинг.
Знакомый мир подходит к концу.
Мудрые встали и поклонились тельцу.

Летела Земля, куда — неизвестно,
В пустоте не бывает пустого места.
Светило солнышко, да небо нечисто.
А в окопах под огнем — одни атеисты.
Знакомый мир подходит к концу.
Мудрые встали и поклонились тельцу.

***
Полюбила парня девчонка —
Как вода дружила с карбидом,
Как любила пилку решетка,
Как дружил огонь с динамитом,
Как дружил со свиньями бисер,
Как любила среду суббота.
Не сбежит корабельная крыса
С падающего самолета.

В час, когда закончится вечность,
Наполняя гнезда кукушек,
Будут дочери человечьи
Не людей рожать, а лягушек.
Где землей набиты карманы,
Вырастут колосья пшеницы.
Мы ложимся спать с барабаном —
Значит, ничего не приснится

На заводах всех оборонных
В час, когда все люди уснули,
На серебряные патроны
Поменяют старые пули.
На лице Сикстинской Мадонны
Выступают трупные пятна,
И получат все эшелоны
Вдруг приказ вернуться обратно.

На щитке пожарной системы
Сорвана защитная пломба…
И польется мертвое семя
В черное, бесплодное лоно.
С коробком дружившая спичка
Не узнает цену измены.
На щеку упала ресничка,
На какую — мне неизвестно.

И, пока просроченный вексель
Не швырнули в жаркую топку,
Хочется не думать о сексе,
Хочется не думать о водке.
Нас подвяжут ниткою синей,
Нас крестят осиновым колом,
Чтобы быть здоровым и сильным,
Чтобы быть свободным и голым.

Потому-то в школе воскресной
Нас научат всех на отлично,
Чтоб, встречая патруль небесный,
Объясниться с ним поприличней,
Чтоб войти в доверие быстро,
Чтоб попасть туда, куда надо,
В те места, куда и на выстрел
Не подпустят нашего брата.

Но когда в священные залы
Мы влетим сияющей птахой,
То Господь посмотрит устало,
Скажет: «А пошли вы все на хуй!»

***
Будет ли светить, будет ли греть,
Проведет ли по глазам джедайским мечом…
Солнце мое спрятано в небесную клеть,
В клетку небес — и все нипочем.
В горе ли смеялись, в радость ли плакали,
Променяли божий дар на кров да еду.
Говорят, что Солнце несет тысяча ангелов,
Один упадет — и все пропадут.

Будет ли гореть, подобно свече,
Будет ли разить, подобно картечи…
Купола здесь не кроют ничем,
Потому что нечем.
Темная ночь, да из ночи хлеба не делают.
Красен рассвет, да из рассвета флагов не шить.
Говорят, в пустоте не водятся демоны —
Это ты им расскажи.

Будет ли каменным, будет ли пламенным,
Будет ли в смуту грехом благодать…
Говорят, что Землю хранят тридцать шесть праведных,
Один согрешит — и всем пропадать.
Стоят два стула, один с ножами точеными,
А что на стуле на втором — не видать в темноте.
Под небесами все вóроны черные,
Черные, как ты хотел.

***
Была война, была весна,
Была беда в стране,
Горели руны-письмена
На танковой броне.
Стучал над миром, как часы,
Вселенский пулемет —
И зло стекало на язык,
Густое, словно мед.

И кто-то встал возле огня
И погасить не дал.
И я тебя, и ты меня
В себе не узнавал.
И каждый думал — он герой
И ложь его права…
А люди шли за строем строй
И гибли за слова.

И вышли всадники из тьмы,
Из пепла и золы,
И были души их черны,
А кони их белы.
И было видно поутру,
Неясно, будто сон:
Плывет кораблик по Днепру,
Кораблик мертвецов.

Быть мертвецом — большая честь,
Нельзя того не знать.
Ведь мертвецам не нужно есть,
Не нужно пить и спать,
Не нужно строить, прясть и шить,
Не нужно ничего,
И мертвецам не надо жить,
Что тяжелей всего.

Была война, была весна,
Была беда в стране.
И ангельские голоса
Звучали не во мне.
Качались Божие весы —
Кто знает, чья возьмет, —
И зло стекало на язык,
Густое, словно мед.

ГОЛУБОЙ ВЕРТОЛЕТ
Видел я сон, как сквозь пепел и лед
На самое дно бесконечной пропасти
Падает голубой вертолет —
Перебитые лопасти.

А в вертолете — виделось мне —
В капле стеклянной, кружившейся вальсом,
Сидел волшебник, белый как мел,
Сжав рычаги в онемевших пальцах.

Наверное, это он из жизни иной,
Из какого-то безумного прошлого,
Летел детишкам показать кино
И, конечно, раздать мороженого.

Но только Тот, чье имя запрещено
Говорить, немного изменил свои картотеки —
И дети теперь увидят кино
Только за деньги.

И глядя, как небо обнимает звезду,
Которая падала, не понимая,
Кричу ему, как дьявол Иисусу Христу:
«Прыгай, ангелы тебя поймают!»

Он что-то отвечал, и обрывки мысли
Мотало по небу усталым лучом,
Но в этом крике не было смысла,
И не было смысла ни в чем.

И тут я понял в единый миг,
Какая тяжесть упала с шеи:
Я больше не хочу спасать этот мир.
Для этого есть командор Шепард.

А где-то внизу горело железо,
И краска пузырилась от святого огня —
Но я не смотрел больше в бездну,
И бездна больше не смотрела в меня.

НЕНАСТОЯЩЕЕ
Короткие встречи, долгие проводы,
Пожарные лестницы и мусоропрóводы,
Затянуты окна сеткоюРабица —
Я видел все это в фильме «Матрица».
А люди все ходят вокруг да около,
А я сижу внутри какого-то кокона,
Укутанный пленкою полимерною, —
И кто-то сосет из меня энергию.
Загорится жизнь в лампочке электричеством,
Прозвенит колесом по листам металлическим,
Упадет с эстакады картонным ящиком.
Я знаю, что все это — ненастоящее.

Благие намерения, добрые чувства,
Наука, религия, культура, искусство…
Но всегда побеждает грубая сила —
Я видел все это в фильме «Годзилла».
Этот мир находится на последнем издыхании,
Этот мир нуждается в хорошем кровопускании,
Этот мир переполнен неверными псами —
Так говорил мне мой друг Усама.
И покроется небо квадратами, ромбами,
И наполнится небо снарядами, бомбами.
Свинцовые кони на кевларовых пастбищах —
Я знаю, что все это — ненастоящее.

Сколько ангелов усядется на острие игольном
Так, чтоб им не было ни тесно, ни больно?
Кто знает, какие ядовитые гадины
Живут на самом дне Марианской впадины?
Сколько точек находится на одной плоскости?
Сколько душ поместится в одной пропасти?
Сколько лет продлится вечное лето?
На эти вопросы не бывает ответов.

Я чувствую, как в мире что-то меняется,
Параллельные прямые пересекаются;
Поверхность Земли из подобия глобуса
Становится похожей на ленту Мебиуса.
Говорят, что на Сатурне есть моря из метана,
Говорят, есть деревья, что прочнее металла,
Говорят, что есть частицы меньше атома.
Неясно одно — зачем это надо нам?
Ведь подземные жители и птицы райские,
Осенние ливни и грозы майские,
Холодные луны и солнце палящее —
Я знаю, что все это — ненастоящее.

ПОБЕГ ИЗ ПУСТОТЫ
Когда за нашею спиною
Сомкнутся воды пустоты,
Мы поплывем в ковчеге Ноя,
Я и ты.

Мы будем радостны, как дети,
Ведь мы спаслись от той тщеты,
Что поглотила все на свете —
Остались только я и ты.

Мы не заметили сначала,
Что там кричала вдалеке
Та дева, стоя у причала,
На непонятном языке.

Был рот ее похож на рану,
В ее руках алел цветок…
Мне что-то показалось странным,
Но только что — сказать не мог.

И понял я, дыша неровно, —
Тянули мы не те концы,
Ковчег наш был ладьей Харона,
А мы — живые мертвецы.

Но мы не плакали, поверьте,
Когда узнали эту весть,
Ведь знали мы, что хуже смерти,
Гораздо хуже вещи есть.

И мы неслись, как пара гончих,
И мы хранили тот секрет,
Что нам открыл усталый кормчий:
Он нам сказал, что смерти нет.

Печали нет на наших лицах,
Пусть мы уходим в сердце тьмы —
Ведь это все нам только снится
Или кому-то снимся мы.

ЛЕТИ, МОЙ САМОЛЕТ
С течением времени непременно исчезнут
Такие различия, как пол и раса.
Для Господа Бога высоты и бездны
Похожи, как Иосиф Флавий и генерал Власов.
Дары волхвов, как и данайцев дары,
Приносятся только один раз.
Наше солнце тускло светит нам из дыры —
Черной, как Кондолиза Райс.

Гори, гори, моя звезда,
Сжигай свои лучи.
И нет причин,
Чтобы прервать полет.
По небу, серому, как цинк,
Лети, лети, мой самолет,
На башни-близнецы.

В конце времен времени мало —
Уходят дни ядовитым газом.
Известно, что в календарях майя
Посчитаны все годы, и последний назван.
А я вот думаю — в том беда,
Что никто не знает, где ложь, где истина.
Просто майя писали свой календарь,
Писали, писали — и им остопиздело.

Гори, гори, моя звезда,
Сжигай свои лучи.
И нет причин,
Чтобы прервать полет.
По небу, серому, как цинк,
Лети, лети, мой самолет,
На башни-близнецы.

На руинах мира, одного из многих,
Гуляет ветер со странным запахом.
Из небытия придут юные боги,
Вынесут мусор и начнут заново.
И будет новый день, и солнце нового дня
Поднимется выше и выше.
Исполины прошедшего, возьмите меня
И поставьте на плечи — я вижу! Вижу!

Гори, гори, моя звезда,
Сжигай свои лучи.
И нет причин,
Чтобы прервать полет.
По небу, серому, как цинк,
Лети, лети, мой самолет,
На башни-близнецы.

ПУЛЯ-ДУРА
Говорила пуля-дура:
— Я тебя везде найду, мол,
Облечу два раза землю,
Упаду в нее как семя,
Брошу в вечность и покой —
Будешь ты всегда такой.

Где же, где же ты, мой ангел?
Впереди на белом танке,
Светел ликом, в форме черной,
Входит в город обреченный.
Будет он карать без гнева
И щадить немилосердно.
Тише, тише — бьется сердце
Где-то слева, где-то слева.
Бьется лентой пулеметной,
Но кончаются патроны.
Солнце птицей перелетной
С края света луч уронит
Прямо в вечность и покой —
Будешь ты всегда такой.

Снилось — он стоял в исподнем
Над замерзшей преисподней,
Сзади — взвод, и в каждом дуле
Пела пуля для него:
«Вейся, вейсячерный ворон…»
И винтовок двадцать хором
Емув спину — приговором —
Плюнули — и ничего.

Говорила пуля: — Милый,
Я лечу все время мимо.
Пусть не нужен ты, не нужен
Ни одной моей подружке,
От меня ты не уйдешь.
Говорила пуля: — Чуешь? —
Ты живешь, пока лечу я.
Ты живешь, пока хочу я.
Прилечу — и упадешь
Прямо в вечность и покой —
Будешь ты всегда такой.

Годы шли, а пуля эта
Все летит одна по свету,
Над руками, над глазами,
Над лицом, над волосами,
И свинцовыми слезами
Сердце плавилось ее.
Все — и незачем, и нечем —
Тот, кто ею был отмечен,
Он нашел покой и вечность,
Только, правда, без нее.

***
Глухой играет на фо-но,
Сидит слепой в библиотеке,
Текут из океана реки,
Водой становится вино.
По миру бьют прямой наводкой.
Все небо в росчерках ракет.
Кусает сало моджахед
И запивает сало водкой.
А я стою — кровь по лицу,
Я просто говорю стихами,
А люди трогают руками
Мою сердечную мышцу́.
Я в этом месте — сам не местный,
Иду per aspera ad astra,
Я пережил Фиделя Кастро
И легионы неизвестных.

Зима и лето — все не то.
Февраль запомнится жарою.
В дверь постучат, и я открою,
А на пороге — Бог в пальто.
Ему листать бы свой папирус,
Сидеть на облаке в тиши…
Но на земле-то — ни души,
Всех погубил коронавирус.
И снова имена и даты,
По всей поверхности Земли
Пройдут рабы и короли,
Пройдут поэты и солдаты,
Придут менты и понятые,
Наморщив скошенные лбы.
Идут колоннами жлобы
И думают — они святые.

Они сказали мне — беги,
Останешься живой покуда.
А я надеялся на чудо
И не бежал. Мои враги
Все ближе, гнев их переполнил,
Грозят позором и плетьми,
А раньше были же людьми,
Ведь были же! Я это помню!
Между сумою и тюрьмой
Века и годы так похожи,
И каждый день — одно и то же,
Все также разводить дерьмо
До консистенции сметаны.
И, вытерев от крови рты,
Идут колоннами скоты
И думают — они титаны…

УСНУВШИЕ ВО СНЕ
Хорошо быть огнем вкраю вечных льдин,
Отпечатком в лунной пыли.
Хорошо быть рукой, рукой на груди,
На груди Анжелины Джоли.

Золотые дворцы обратились в прах.
Миражи не обманут глаз.
А из праха восстанет кромешный мрак
И молча пойдет на нас.

Я не стану спасать то, что нажил с трудом.
Я уже обрубил якоря.
Я на Брестскую крепость меняю свой дом,
А «Титаник» — на крейсер «Варяг».

Я не буду по примеру святого Петра
Продавать плащ, чтоб купить себе меч.
Говорят, на коленях нельзя умирать —
Мне бы прилечь.

Жив или мертв — небольшая разница.
Это знает любой террорист.
Среди бессмертных принято хвастаться
Количеством самоубийств.

В хрустальной сфере сыграют оперу.
Что же будет потом?
Нас учили: религия — это опиум.
Атеизм — метадон.

Мой друг, ты так же, как и я,
Лишь узник в клетке бытия.
В войне, идущей во Вселенной,
Ты, как и я, — военнопленный.
Из года в год в мешке бетонном
Сидим, как в притче у Платона,
Нотолько на стене
Не разглядим мы тени.
Уснувшие во сне
Не знают сновидений.

ЧЕТЫРЕ ШАГА
Говорят, что до нее четыре шага,
Только каждый этот шаг — с половину Земли.
Как в войну сорвали с фронта два полка,
За такие-то дела расстреливали.

Говорят, что бывают такие сны,
От которых проснешься — и хоть умри.
Эшелон замерзает на путях запасных,
По семь печатей на каждой двери.

Как печати и пломбы срывали штыком,
Письмена пламенеют, попробуй прочти.
Говорили, смеялись: «Не будь дураком!
Раз имеешь ум, то и числа сочти».

И сочли число, да не на добро,
Вот пойдет сейчас жара — вот потешимся!
Есть святая вода и серебро —
Как-нибудь продержимся!

А за поездом земля поднимает волну,
Километры пулями летят мимо нас.
Чьи-то лица там мелькают сквозь пелену:
То ли адово войско, то ли небесный спецназ.

Сотня демонов воет всю ночь напролет,
А мы сидим, такие беспечные,
И плюем им в лицо, ведь у нас — пулемет
И патроны у нас бесконечные.

И горят, горят за нами корабли и мосты,
А в стаканах — спирт! Хорош горевать!
И стакан никогда не бывает пустым,
Отчего бы вот так и не воевать?

Как взойдет на небо солнце — багряны бока,
Упадет рассвет в ведро золоченое,
И пойдет с утра девица надоить молока —
Молоко сгущенное.

И пойдет она туда, где край темноты
Убирает прядь ночи с мира лица,
И увидит — плывут по реке плоты,
И на каждом плоту — виселица.

Да ты не плачь, не рыдай меж двух берегов,
Посмотри на нас, ведь мы ж не ревем:
Эти петли не для нас, а для наших врагов.
Пусть они повисят, а мы поживем.

***
Ворону — виться, змею — ползти.
Страшен ли черт, если черт на иконе?
А у нас все по-прежнему, ну какие тут новости:
Святые — у параши, петухи — в законе.
Бывает так, что достигнешь дна — и чувствуешь, что это конец,
И ты сидишь, холодея всем естеством.
И тут появится сам Сатана и скажет: я твой отец!
Ну что же делать с таким-то родством?
Несут барыги в храм серебро мешками — им нет числа,
И нищие духом ликуют, ожидая Спасателя.
Весь мир поглотило такое добро, которое хуже зла,
Значительно хуже по всем показателям.
Всегда хотелось взглянуть на вечность сквозь инфракрасный прицел,
Да только после этого как-то не по себе.
Хотелось, чтоб смерть была надежно укрыта в волшебном яйце,
Которое не отрежет каноник Фульбер.
Послушайте! Это не ворота в ад! Это просто дырка в полу.
Это телешоу, хоть и выглядит как черная месса.
С высоких небес спустился ангел — и сразу же сел на иглу,
А игла поломалась под его весом.
В тот страшный день, когда навеки отключат мобильную связь,
Перекроют метро, воздух и интернет,
Ты вдруг услышишь, как сзади кто-то тихо скажет: «Вези меня,Князь!»
И Князь повезет — почему бы и нет.
Летит машина с двумя рулями сквозь человечьи умы,
Ревет мотор, и фары слепят глаза.
За правым рулем сидит Князь Света, за левым — сидит Князь Тьмы,
А мы, как обычно, на тормозах.

***
За пять тысяч лет
не придумано стимулов лучше,
чем пряник и кнут.
По свидетельствам очевидцев,
Жанна д’Арк на костре
пребывала в сознании двадцать минут.
Да будут ваши слова просты —
Да или Нет,
Стол или Стул.
Фридрих Ницше писал,
что нужно носить в себе хаос,
чтобы суметь родить танцующую звезду.
А моя звезда танцевать не хочет —
и в этом ее косяк.
Полвека она горит, горит, горит,
никак не выгорит вся.
А в темноте не каждый сможет
отличить белок от желтка.
Нет у полковника больше полка.

Мы живем, как будто внутри
одной из картин Иеронима Босха.
Плывет галера,
гребут гребцы,
их уши залиты воском.
Посередине — мачта,
и кто-то привязан к мачте.
Сирены поют какую-то чушь,
а он то смеется, то плачет.
Может быть нужно в конце концов
Вытащить воск из ушей гребцов?

И нас понесет на рифы, на мифы,
Мимо Сциллы, мимо Харибды,
Мимо Одиссея и Моисея,
Мимо книжников и фарисеев,
Мимо эхолотов и кашалотов,
Мимо сикариев и зелотов,
Мимо славы, мимо бесславия,
Мимо легионов Веспасиана Флавия,
Мимо юга и мимо севера,
Мимо легионов Септимия Севера,
Мимо песни про розового фламинго,
Мимо Хлодвига, четвертого из Меровингов,
Мимо оленей, бредущих в чаще,
Мимо случая с Суассонской чашей,
Мимо на игле танцующих ангелов,
Мимо нормандского завоевания Англии,
Мимо поэзии, мимо прозы,
Мимо войны Алой и Белой Розы,
Мимо татуировок, что делают маори,
Мимо принцев, убитых в Тауэре,
Мимо воды и мимо огня,
Мимо полцарства и мимо коня,
Мимо пролива Па-де-Кале,
Мимо Генриха восьмого и Анны Болейн,
Мимо края материка…
Нет у полковника больше полка.

Мы ехали шагом по дикой стране —
Родной, как старый ожог,
Мимо поезда, который в огне,
И того, кто этот поезд поджег.
Приехал полковник — позорный волк —
И сразу всех взял на понт.
Тогда полковник увел свой полк,
И обвалился фронт.
И с этого мига во все концы
Сквозь марты и сентябри
Идут табунами золотые тельцы,
А с ними их пастыри.
И истина встала, как Град на горе,
Простая, как Древний Рим:
Этот поезд еще не сгорел,
И мы до сих пор горим.

И снова мчимся на белом катере
Мимо собора Парижской Богоматери,
Мимо завода по производству полимеров,
Мимо сокровищ рыцарей-тамплиеров,
Мимо продуктов, не содержащих глютена,
Мимо машины доктора Гильотена,
Мимо драконов с тремя головами,
Мимо Марата, лежащего в ванне,
Мимо шканцев и мимо фланцев,
Мимо маленького корсиканца,
Мимо рисунка на замерзшем стекле,
Мимо топора в подплечной петле,
Мимо книги «Венера в мехах»,
Мимо накопительной системы греха,
Мимо того, что дарит сладкий плен,
Мимо липового чая и печенья Мадлен,
Мимо теста и мимо текста,
Мимо крепости у города Бреста,
Мимо армий, построенных для парада,
Мимо битвы у города Сталинграда,
Мимо ингибиторов протонной помпы,
Мимо испытаний первой атомной бомбы,
Мимо фильтров на обратном осмосе,
Мимо Юрия Гагарина в космосе,
Мимо предметов, мимо идей,
Мимо того, кто ходил по воде,
Мимо дорог, которые мы выбираем,
Мимо того, что считается раем,
Мимо того, кто носит Prada,
Мимо того, что считается адом,
Это все может длиться века…
Нет у полковника больше полка.

***
Гудят под током провода,
Летит по космосу планета.
Толпа преследует поэта.
Кричит ворона: «Никогда!»
Я знаю то и знаю это,
Я в этом мире — навсегда.

Ждет Ариадну Минотавр —
Один во мраке лабиринта.
Живым ему не выйти с Крита.
А в печке газовой метан
Никак не может стать ипритом.
Все в этом мире — суета.

У входа в Гефсиманский сад
Стоит один — тот, кто не назван.
И рота римского спецназа,
Все в коже, как маркиз де Сад,
Молчат и просто ждут приказа.
Все в этом мире — беспредел,
Он это дело понял сразу,
Еще когда сюда хотел.

Гуляет по лесу дурак,
Несет при этом ахинею.
Он думает, что всех умнее, —
Но врач хуево лечит рак,
А мозг лечить вообще не смеет.
Мы в этой жизни — просто так.

«Рай — это ад, где нет чужих, —
Так думал долгими ночами, —
Куда в конце мы все причалим…»
Идут года, а я все жив.
Я в этом мире — гость случайный.
В тюрьме размером с шар земной
Сижу, гляжу на пир чумной
И ни за что не отвечаю.

Горит полночная звезда.
Я в этом мире — навсегда…

СТИХИ 2021-2022 гг.

***
«Его списали с корабля…»
Алексей Проскурнин

Кругла Земля или плоска —
Какая, в сущности, забота?
Его уволили из флота,
В глазах — вселенская тоска.
Плывет доска по лону вод,
Кусает Ева странный плод,
И обрезает нитку Клото…
Его уволили из флота,
За что — то знает он и флот.
Известно: море не река,
И небо только мнится синим,
А вечность пахнет керосином…
Простите, люди, моряка!
Он спорил на один щелбан
С тем, кто владеет мирозданьем,
Он думал, глупое созданье,
Что победит, как Талибан, —
И проиграл. В оконной раме
Квадрат стекла — один из ста,
И голова его пуста,
Как база ВВС в Баграме.
В степи есть город Элиста,
Кто в нем живет — и ныне дикий.
Там моря нет — песок и травы,
А все то правы, то неправы,
То ураган, то ветер тихий,
И побеждает то добро, то
Зло опять приходит в дом —
Творится Вечная Работа…
Его уволили из флота —
Но эта песня не о том.

СТЮАРДЕССА ПО ИМЕНИ…
Стюардесса по имени Жанна, родом из селения Домреми,
Поправляет новую форму, а старший пилот кричит в свою рацию:
Осторожно! Закрываются двери! Пристегните ремни!
Мы летим спасать Францию!
Уже несколько дней Жанне снится пожар,
Пахнет горелым, как будто кто-то мясо забыл на плите…
Известно, что от себя нельзя убежать,
Так, может, стоит попробовать улететь?
Самолёт взлетает, нос — в золоте, хвост — в серебре,
Небеса — высоко, а земля — она всегда близко.
В её сумке звонит телефон, невзирая на строгий запрет, —
Это один знакомый её, епископ.
Здравствуй, Жанна, меня зовут Пьер Кошон,
Я — епископ Бове и Лизьё, видел всякое на веку.
Про тебя говорят, что ты можешь войти в горящий донжон
И боевого коня остановишь на полном скаку.
Так говорят! Только подвиги сейчас не нужны,
Святые — не в моде, они теперь просто обуза.
Вот англосаксы — залили кровью половину страны,
А потом — взяли и вышли из Евросоюза.
Это абсурд, но так управляется мир,
И здесь не бывает никаких исключений из правил.
Как говорил этот бандит, твой соратник Ла Гир,
Если б Господь был солдатом, он тоже бы грабил.
Он шепчет ей прямо в мозг: покайся, дитя…
Ты же почти ребёнок, так будь как дети…
Мы же со своей стороны обещаем не травить тебя в соцсетях,
Или чего там вы боитесь больше всего на свете.
Жанна выходит из чата, у Жанны — жар,
Солнечный луч зрачки ей пронзает жалом.
Вот говорят — от себя нельзя убежать,
Вот и она — не убежала.
Конец простой, бывают концы острей.
Утром врачи Жанну снимают с рейса.
В карете нескорой помощи Жанна горит на костре,
Горит — и никак не может согреться.

ВАВИЛОНСКИЕ ХРОНИКИ

1.БЛЮЗ ВАВИЛОНСКОГО МЯСНИКА
Каждый день я режу быка.
Детка, каждый день я режу быка.
Как же задолбал этот бронзовый век:
В Вавилоне живет сто тысяч человек —
И ни одного холодильника.

Каждый день я точу свой нож,
Детка, каждый день я точу свой нож.
Не нужно думать, что я тупица,
Просто этот нож все время тупится —
Он же бронзовый, детка! Ото ж!

В центре строят большой зиккурат.
В центре города строят очень большой зиккурат.
Рабов и пленных не хватает уже,
Согнали всех — и мигрантов, и бомжей.
Приходи туда — и ты будешь не рад.

В храмах процветает политеизм.
Культура на подъеме, но в упадке туризм.
В городе нет ни одной аптеки,
Зато вот построили библиотеку.
Как тебе такое, Хорхе Луис?

Я недавно слышал такую ерунду,
От которой тем не менее захватывает дух:
Как будто бы все, что объемлют зеницы,
Составляют элементарные частицы.
Даже небо, даже Мардук!

Пришли тяжелые времена:
Меру золота дают за меру зерна.
Идет война с Ассирией и Халдеей,
Идет война с Египтом и Иудеей,
Между землей и небом война.

Это блюз вавилонского мясника.
Каждый день я режу быка.
Я делаю это тысячи лет,
Я вижу во сне мегатонны котлет,
Падающих с бомбардировщика.

Я слышал: на шапках звенят бубенцы,
Кружатся в танце мудрецы,
Глупцы, слепцы, короны, дроны…
Идут колоннами гондоны
И думают: они отцы…

2.ШАНСОН
Над нами пуля не свистит,
Мы пили водку из горсти,
Нам говорили: «Не пизди!» —
А мы — пиздели.
Катился век по орденам,
Была Земля, на ней — страна,
Вокруг — холодная война,
На самом деле.

Они пришли из темноты,
Они несли с собой понты,
Несли и пряник, и кнуты —
Все под рукою,
Они сказали — бьем челом,
Пришли разрушить Вавилон,
Нам это сделать не в облом, —
И все такое.

И сразу началась туса.
Кто пряник грыз, кто кнут кусал,
Кидали кости, будто псам, —
Всего с лихвою!
И ни один тогда муфлон
Не встал за милый Вавилон,
Как будто бы наш Вавилон
Что-то плохое.

Кто был ничем — тот стал никем,
Разрушен также Карфаген,
Убит философ Ориген —
Хватило духу!
Потом устроили парад,
И каждый счастлив, каждый рад,
Кричат: да здравствует Лавкрафт!
И слава Ктулху!

Нас было много на челне,
Спастись пытались мы вовне,
Того, кто уцелел в огне,
Добьет корона.
Тут в чистом небе грянул гром —
Сломался старый CD-rom,
И мир, который был ядром, —
Стал электроном.

Всему положен свой конец:
Уйдет боец, уйдет пловец,
И лишь таинственный певец
Никак не сдохнет,
Сидит один, как Вечный Жид,
И время сонное дрожит,
И риза мокрая лежит —
Никак не сохнет.

3.БЛЮЗ О ДВУХ ПУЛЯХ
Это две пули, прошедшие сквозь бронежилет.
Всего лишь две пули, прошедшие сквозь бронежилет.
В этом месте не должен быть плач,
Эти пули вытащит врач…
Ты знаешь, кто-то мертв, а ты еще нет.

Тебя пытались взвесить — и поломались весы.
Каждый раз, когда тебя пытались взвесить, — ломались весы…
Теперь ты стоишь в одной из колонн,
Идет война за родной Вавилон…
Ты взвешен и найден тяжелым — не ссы.

Кому-то будет награда, кому-то будет пеня.
Ты знаешь, кому то будет награда, а кому-то будет пеня.
Отпечаток пули — у тебя на ребре.
Ты смотришь на гору — на этой горе
Хорошо бы поставить систему залпового огня.

Кому-то будет дружба, кому-то будет вражда.
Ты знаешь, кому-то будет дружба, а кому-то будет вражда.
Полет валькирий, гибель богов,
И поле, полное могучих врагов…
Ты помнишь? — ты это так ждал…

Это две пули, прошедшие сквозь бронежилет.
Всего лишь две пули, прошедшие сквозь бронежилет.
В этом месте не должен быть плач,
Эти пули вытащил врач…
Ты можешь идти. Ты будешь жить сто лет.

СЛЮДА
Ты знаешь, раньше в окна вставляли слюду,
А не стекло.
Я не знаю, что я имею в виду,
Как тот циклоп,
Что не знал, под какой из овец Одиссей.
Стоят две овцы под руками его:
Под одной — Никто, под другой — никого.
Я говорю: выбирай всех.

Ты знаешь, я видел сквозь слюду дерева,
Стоящие тесно.
Это лес, и над лесом летает сова —
Для нее не хватило места.
Что встретится нам на этом пути?
Чорная вода и повсюду лед.
На заднем дворе стоит звездолет,
На котором Никто не полетит.

Когда мы будем стоять у известной реки,
Где век наконец нас извергнет из пасти,
Кто-то заметит твои партаки
И спросит, какой ты масти.
Ловец! На башне жизни пылает звонница!
В краю, где реки — без берегов,
Не Ловец человеков — Ловец богов,
Не Ловец снов — Ловец бессонницы.

Ты знаешь, сквозь слюду не видны мертвецы
И живые, ты можешь не верить,
Только мы все сейчас — ловцы,
И на нас бегут эти звери.
Побежим им навстречу! Сокровищ
Там хватит на всех! Повернуть колесо,
Повернуть — так поймаешь ты сон,
Тот сон, в котором не будет чудовищ.

ЖИТИЕ АВВАКУМА
Когда с нас сняли железа
И кто то люк тяжелый поднял,
Был день, и благодать Господня
В мои ударила глаза,
И я застыл, как соляной
Столб перед красотой небесной.
А Бог, что так похож на беса,
Простер персты не надо мной.

А над другими — я грешней,
Исполнен гнева и гордыни,
Хулил и осквернял святыни…
Я понимаю — им нужней.
И я давлюсь при свете дня
Последним жизненным уроком —
Бивал я раньше скоморохов,
Ну а теперь — они меня.

Летит Земля все время вниз,
Стоят лихие человеки,
Они смеются — в этом веке
Не слышали про гуманизм.
Они глядят промеж столбов
И до сих пор меня боятся,
Они всегда проблему рабства
Решали, веселя рабов.

Лети, лети моя душа!
И это все теперь мне похер.
Пусть миром правят скоморохи,
И содомиты — в полкуша.
Я говорю — спина, стена,
Она и он, хляби и тверди…
Мы будем жить до самой смерти,

До самой смерти, Марковна.

***
Барышня-странница,
В голод ли, в холод ли,
Три города — родина,
Всюду изгнанница.
Довод ли, повод ли…
Строитель мира уходит ни с чем,
Оставив болты и саморезы.
Она смотрит на ключ, а при ключе —
Только диезы.

Она точно знает, куда нужно нажать,
Чтобы шрифт мира стал другим.
Она верит только в тот дирижабль,
Что взлетает с ее руки —
Туда, где зарница на тонком луче
Пляшет по лунному полю.
Она смотрит на ключ, а при ключе —
Только бемоли.

Через две границы, как Жанна д`Арк
Когда-то шла на Компьен,
Она везет книгу о том, как старый джедай
Идет к Зеркальной струе.
Этот полет не закончить ничем,
Вы слышите, Хьюстон?
Она смотрит на ключ, а при ключе —
Пусто…

***
Когда преполнилась беда,
Стал хлеб сухим, а чай стал жидким,
Мы взяли скудные пожитки
И робко вышли в никуда.

В рассвет ушедшая звезда
Светила как-то вполнакала,
И никуда перетекало
В ничто, в нигде и в никогда.

И мы пошли через войну,
Ее разрывы и раскаты,
А в синем небе псы Гекаты
Роняли желтую слюну.

Колючий снег в лицо летел,
А я все размышлял упорно,
О том, что жизнь — всего лишь форма
Небытия белковых тел.

Какой порой, какой корой,
Листвой, уродливой дырой,
Чем кончится — того не скажем.
Велик был год, и год был страшен —
Две тысячи двадцать второй.

***
Птицы мои, пташечки,
Голубицы кроткие…
Родился-то я в рубашечке,
Да рукава короткие.

По полу ли, по полю,
Каждый выбирает сам.
Тесно в небе журавлю —
Крылья упираются.

И ни разу невдомек,
Как тут все основано.
Просто сверху потолок,
А небо — нарисовано.

По малеваной листве
Текут капли — да не те.
Неужели белый свет
Только в этой комнате?

А он думал не о том,
Как его замучили, —
Как уйти алым пятном
В солнце это сучее.

Над виной, над тишиной,
Над локтями сбитыми…
Улетай ты, ангел мой…
Шевели копытами.

***
Рассвет плясал в моих очах,
Злой и кривой, как крест немецкий…
Нас привезли на Павелецкий,
Как неживого Ильича.

То было в давние года,
Когда был символ пятиглавый…
Властитель слабый и лукавый
Над нами царствовал тогда.

Но каждый был безумно рад,
И оттого светились лица…
Ведь мы приехали в столицу,
А это — не Джелалабад.

И время дергалось под кожей,
И вечность падала без сил,
Был год крещения Руси,
Вот и меня крестили — тоже.

Молчал всезнающий оракул,
Куда-то уходил вокзал,
Москва не верила слезам…
А я не плакал.

***
Послушайте, генерал Зима,
Она говорила — сама, сама…
Она не знала, сколько той соли
Осталось в пуде…
Не знаешь хода — ходи с бубей…
А встретишь Будду — Будду убей,
И вот тогда точно ничто не убудет.

Скажите мне, полковник Метель,
Какие двери сорвало с петель?
Какие петли висят внутри какого огня?
И вот сквозь огонь по гулкому льду
Идет, и танк ледяной в поводу
Ведет, как будто коня.

Скажите мне, капитан Пурга
В каком дозоре встретишь врага,
В каких снегах, берегах, руках —
Яйцо и игла?
А она городила из сна — дома…
Она искала от горя ума,
Она говорила — сама, сама,
А иглу сломать не смогла.

Она говорила: умри, замри,
Упрись изнутри, не открой двери…
Какие звери бродят, покинув какие сны…
За десять шагов не услышать снаряд.
Но видишь — там вдалеке горят
Огоньки. Это вышел отряд
Лейтенанта Весны.

***
«Зима, зима… Я еду по зиме».
(Иосиф Бродский)

Весна, весна…. Я еду по весне.
Мы как во сне. Мы спящие мишени.
Весна — красна… Но кровь еще красней.
По радио играет Песнь Песней,
И тысяча щитов висит на шее.
Из недр весны тысячелетний снег
Летит на центр принятия решений.

Весна, весна… Я еду по весне.
Весна — тесна, но мир еще тесней.
Ты будь готов — а я всегда готов.
Висит на шее тысяча щитов,
А на щитах тех — мертвые спартанцы…
Они не знают, что такое фланцы,
Азохен вей, а также мазлтов.
Мы в этом мире — просто иностранцы.

Весна, весна… Я не был там ни разу.
Не ведает лукавый Азазель,
Как мчится по Руси моя «газель»,
Заправленная веселящим газом.
Весна, весна.. Я еду по весне…

БЛЮЗ О ДВУХ МОСТАХ
В степи под Армавиром есть два старых моста.
Ты знаешь, в степи под Армавиром есть два старых моста.
Течет из сердца река Кубань.
Капитан Ахав во сне кричит: «Табань, табань, табань!»
Белый кит блюет черной кровью, это все неспроста.

В степи под Армавиром зимой не замерзнет ямщик.
Ты знаешь, в степи под Армавиром зимой не замерзнет ямщик —
Ну разве что он будет в одних трусах.
Капитан Очевидность поднял свои паруса —
Ищи!

Деды воевали, но по-прежнему остались враги.
Ты помнишь, деды воевали, но до сих пор остались враги.
Сегодня в клубе будут танцы,
За пультом старший лейтенант Таманцев —
Лучше беги.

Когда уходишь из дома, не забудь закрыть газовый кран.
Ты слышишь, когда навсегда уходишь из дома, не забудь закрыть газовый кран.
Прости нас, мы просрали все на свете,
Мы твои хуевые дети,
Мы тебя никогда не искали, капитан Грант.

БАЛЛАДА О ТРОЯНСКОМ КОНЕ
Об этом не сказать родне:
Сидели мы не на коне,
Не под конем, не за конем —
Внутри коня.
Был конь из дерева сложён,
А хитроумный тот пижон
Сидел налево от меня.

Идет война уж десять лет,
О том поет слепой аэд,
Уже мертвы и Антилох, и Мемнон.
За нами — берег, горы, лес,
Герой Эллады Ахиллес
И батька Агамемнон.

Да этого ж никто не ждал…
Зовут нас в генеральный штаб
И говорят, чтоб сотворили чудо,
Чтобы залезли мы в коня…
И вот не надо тут вонять!
Отличный план! Гетерой буду!

К нам привели жрецов, певцов,
Танцоров, просто маладцов.
Они все прятали лицо и говорили,
Как беспределен белый свет,
Как ветер шелестит в листве.
…Вот так нас и уговорили.

Под роспись сдали ордена,
Нам дали амфору вина:
Гуляй, рванина, с медяка и выше!
И в летний день, на склоне дня,
Мы все тогда вошли в коня…
И больше ни один не вышел.

Темно… Не правда ли, темно…
Сто лет как выпито вино.
И с участью своей давно мы все смирились.
Смотрю в окно — а там отцы
Вдруг отменили геноцид…
По-моему, они договорились.

И каменеет старый конь,
И стала каменной ладонь,
И в сердце будто бы киркой такие стуки…
А там — они уже на ты…
И все несут к коню цветы…
Цветы… Какие суки!

Мы все у Хроноса в горсти.
Я говорю: пусти, пусти,
Прости… А он не кажет вида.
Белеет город — невредим.
И конь стоит. И мы сидим.
Летят, летят благие эвмениды.

БАЛЛАДА О ТЕВТОБУРГСКОМ ЛЕСЕ
Ворон черный, ворон ярый
С белым голубем лежит.
Подошел гаруспик старый —
И давай их потрошить.

Вынул сердце, вынул кишки,
Подержал их на весу…
— Не ходи ты в лес, братишка.
А пойдешь — не обессудь.

Вдоль реки идет колонна,
Над водою — сизый пар…
Три германских легиона,
Впереди — Квинтилий Вар.

У него — орел из злата
Да деревянное крыло…
Ворон тоже был крылатый.
Но ему не помогло.

Воет ветер диким ором,
Дождь идет… Никто ж не мог
И подумать — черный ворон
На колонну сбросил ВОГ.

Все смешалось — килогерцы,
Сердце, берцы — где покой?
А вокруг — всё немцы, немцы,
Как под Курскою Дугой…

Вывози меня, подмога.
Вывози меня, враги.
Дунул ветер. Есть дорога.
Нет ни немцев, ни дуги.

Не печалься, друг мой Постум…
Скоро, скоро по реке
Поплывем навстречу звездам
В черном, черном воронке…

Звон в ушах — от разговора,
От базара птичьего…
В небесах летает ворон.
Ворон… Больше ничего.

***
Пески засыпали редут,
И караваны не придут,
И падаваны предадут
И сядут у параши.
Сдадут погасшие мечи.
А ты кричи и не кричи,
Дождаться наших нет причин:
Мы — это наши…

Посмотри, как от солнца белым бело.
А ночью столько песка намело.
А мы молчим… Ведь нас будут судить по словам.
Все ушли давно и бросили нас,
Остались лишь я, ты и баркас,
Да и тот заминирован.

И каждой ночью, каждым днем
Бежит по нитке огонек,
Бежит без рук, без ног.
И кто-то сверху со мной говорит
На языке, похожем на иврит.
И куст горит, и шнур горит…

Быть может, на какой-нибудь другой войне
Мы были бы с тобой на одной стороне,
Стояли бы насмерть в этом огне, спиной к спине…
Но сейчас мы смотрим подобно врагам,
Мы стоим — и у каждого в руке наган,
И убитое небо падает к нашим ногам.

Ты знаешь, есть песня про девять граммов свинца,
Про отряд, что не заметил потери бойца.
Лицом к лицу не увидеть лица.
Летела птица, да потеряла перо.
Что-то острое входит мне под ребро.
Аристарх… Таможня не дает добро.
Не дает добро…
Не дает добро…